Концепция редукции теории к эмпирии пришла в социологию из неопозитивистской философии. Видный исследователь этого вопроса В.С. Швырев, характеризуя ранний неопозитивизм, пишет: “Редукционистская точка зрения предполагала возможность непосредственного и однозначного переведения каждой единицы теоретического знания — понятия или высказывания — в некоторую совокупность элементов эмпирического уровня”2, требовала, чтобы все теоретические термины или высказывания были переведены в термины и высказывания языка наблюдения.3
Известно, что неопозитивисты в дальнейшем смягчили крайности редукционизма и отказались от возможности перевода всех понятий в термины наблюдения. По этому поводу, т. е. о новой более поздней позиции неопозитивизма, у В.С. Швырева сказано: “Впоследствии, ввиду очевидной несостоятельности программы исчерпывающего сведения к элементам эмпирического уровня знаний, логические позитивисты принимают ослабленный вариант этой концепции и говорят лишь о частичной эмпирической интерпретации теоретического знания”. Согласно этому варианту, с “языком наблюдения” связываются не все элементы теоретической системы, а только отдельные термины и предложения, которые выступают как “представители” всей системы в целом. Остальные термины и предположения системы получают косвенную эмпирическую интерпретацию. Так, Р. Карнап, С. Гемпель стали утверждать, что прежнее требование переводить все теоретические понятия на язык наблюдения является слишком строгим и что речь может идти только о частичной интерпретации теоретического языка. Они тоже согласны с тем, что эта интерпретация: а) частичная, не исчерпывающая всего значения теоретического термина, имеющего некоторый независимый от эмпирии смысл; б) не охватывает каждый термин системы, а касается теоретической системы в целом в лице ее терминов, представляющих всю систему.
В советскую социологию концепция эмпирической интерпретации теоретических понятий, их перевода на эмпирический язык проникла в 60-е годы. При этом был воспринят ранний вариант этой концепции. Так, обсуждая вопросы методологии конкретных социологических исследований, В.А. Ядов писал в то время, что при проведении таких исследований необходим “перевод всех относящихся к проблеме теоретических понятий (категорий) в операциональные понятия или определения, т.е. перевод общих понятий на язык конкретных социальных фактов и фактов сознания, составляющих содержание и объем данных понятий”.
Ровно 20 лет назад - в 1993 году - в России состоялся всенародный референдум, целью которого было разрешение острого политического кризиса, возникшего между исполнительной и законодательной ветвями власти. Его еще называют "конституционным". Подробности - в рубрике Андрея Светенко на "Вестях ФМ".
Проще говоря, в стране тогда было двоевластие. Президент и правительство - с одной стороны, Съезд народных депутатов и Верховный Совет - с другой. Причина кризиса заключалась не только в расхождении политических взглядов между Ельциным и его оппонентами в парламенте, которых возглавлял Хасбулатов, речь шла о принципах государственного устройства. Парадокс и абсурд, ведь в стране продолжала действовать советская Конституция образца 1977 года, в которую всего лишь в рабочем порядке вносились коррективы и поправки, в том числе о полномочиях президента. На практике это привело к неразрешимой правовой коллизии. Хотя, если разобраться, речь-то всего-навсего шла о том, какая в России будет республика - президентская или парламентская. Понятно, что каждая сторона желала исхода в свою пользу. Но тут оба варианта приемлемы, оба хороши. В одних странах - так, в других - эдак. А у нас было, что называется, и то и то. В результате страна оказалась неуправляемой. Ни реформ, ни контрреформ.
Главное же, что осложняло процесс - это политические противоречия между либеральным центром в лице президента и кабинета министров и консервативным в своем большинстве Съездом народных депутатов, состав которого был избран еще при советской власти. В результате решили обратиться к мнению народа. Но вопросы для голосования и порядок подсчета голосов при этом формулировал оппозиционный Ельцину парламент. В нем было 4 вопроса, которые звучали так: "Доверяете ли вы президенту Ельцину? Одобряете ли вы социально-экономическую политику президента и правительства? Считаете ли вы необходимым проведение до выборов президента? Считаете ли вы необходимым проведение до выборов народных депутатов?". То есть это фактически голосование о доверии Ельцину.
Рассчитывали на то, что к весне 1993 года население России уже разочаровалось в реформах, в демократии. Уровень жизни многих существенно упал, люди лишись прежних ориентиров в жизни, не говоря уже о работе. Поэтому результаты голосования на референдуме оказались неожиданными для всех. За доверие Ельцину - 58,7%, за одобрение якобы непопулярных и антинародных социально-экономических реформ - 53%, за перевыборы Ельцина - всего 49% (то есть не проходит), а за переизбрание депутатов - 67,2%. То есть результате были те самые, как в предвыборных роликах: "Да, да, нет, да".
Другое дело, что нардепы, как говорится, подстели заранее соломку. Для принятия решения по перевыборам парламента нужно было большинство не от принявших участие в голосовании, а от всех граждан, имеющих право голоса. А в референдуме приняло участие 64% граждан. Так что все остались при своем интересе. А референдум фактически оказался всего лишь квалифицированным опросом общественного мнения. Правда, весьма показательным. Однако на двоевластие он не повлиял.
Концепция редукции теории к эмпирии пришла в социологию из неопозитивистской философии. Видный исследователь этого вопроса В.С. Швырев, характеризуя ранний неопозитивизм, пишет: “Редукционистская точка зрения предполагала возможность непосредственного и однозначного переведения каждой единицы теоретического знания — понятия или высказывания — в некоторую совокупность элементов эмпирического уровня”2, требовала, чтобы все теоретические термины или высказывания были переведены в термины и высказывания языка наблюдения.3
Известно, что неопозитивисты в дальнейшем смягчили крайности редукционизма и отказались от возможности перевода всех понятий в термины наблюдения. По этому поводу, т. е. о новой более поздней позиции неопозитивизма, у В.С. Швырева сказано: “Впоследствии, ввиду очевидной несостоятельности программы исчерпывающего сведения к элементам эмпирического уровня знаний, логические позитивисты принимают ослабленный вариант этой концепции и говорят лишь о частичной эмпирической интерпретации теоретического знания”. Согласно этому варианту, с “языком наблюдения” связываются не все элементы теоретической системы, а только отдельные термины и предложения, которые выступают как “представители” всей системы в целом. Остальные термины и предположения системы получают косвенную эмпирическую интерпретацию. Так, Р. Карнап, С. Гемпель стали утверждать, что прежнее требование переводить все теоретические понятия на язык наблюдения является слишком строгим и что речь может идти только о частичной интерпретации теоретического языка. Они тоже согласны с тем, что эта интерпретация: а) частичная, не исчерпывающая всего значения теоретического термина, имеющего некоторый независимый от эмпирии смысл; б) не охватывает каждый термин системы, а касается теоретической системы в целом в лице ее терминов, представляющих всю систему.
В советскую социологию концепция эмпирической интерпретации теоретических понятий, их перевода на эмпирический язык проникла в 60-е годы. При этом был воспринят ранний вариант этой концепции. Так, обсуждая вопросы методологии конкретных социологических исследований, В.А. Ядов писал в то время, что при проведении таких исследований необходим “перевод всех относящихся к проблеме теоретических понятий (категорий) в операциональные понятия или определения, т.е. перевод общих понятий на язык конкретных социальных фактов и фактов сознания, составляющих содержание и объем данных понятий”.