Разгром объединенной троцкистско-зиновьевской оппозиции не стал финалом внутрипартийной борьбы, на окончание которой рассчитывали многие не только в руководстве страны, но и в широких партийных массах, а также в стране в целом. Крах очередной оппозиции стал для Сталина трамплином для начала нового раунда схватки со своими реальными и потенциальными противниками. Он чувствовал себя победителем, но победа его не была полной, а тем более окончательной пока в руководстве партии оставались люди бросить ему вызов в связи с проведением намеченного им курса. Внутрипартийные разногласия, конечно, явление вполне естественное в каждой партии, особенно в той, которая прокладывала пути в неизведанное будущее. Но чрезвычайно серьезным и тревожным симптомом стала закономерная и неизбежная трансформация таких разногласий в противоборство не на жизнь, а на смерть. С точки зрения обыденной человеческой логики такой феномен воспринимался с большим трудом и порождал массу сомнений: почему с какой-то зловещей закономерностью на смену одной оппозиции приходит новая? Почему, наконец, по мере упрочения позиций Советской власти внутрипартийная борьба не только не затухает, но и обретает все большие масштабы и все большую остроту?
Эти и ряд других не менее важных вопросов вызывали тревогу в умах и сердцах партийных масс и требовали ясного и четкого ответа на них. В их сознании еще не сформировалась ставшая впоследствии аксиомой идея, согласно которой по мере упрочения позиций социализма, по мере достижения новых успехов в строительстве нового общества, классовая борьба не только не сужает свой размах и свои рамки, но, напротив, обостряется. Сталин нуждался в теоретическом обосновании с позиций марксистско-ленинского идеологического арсенала факта не только продолжения, но и ужесточения внутрипартийной борьбы. Ему нужно было доказать, что борьба в партийных верхах имеет не личную окраску, а носит объективно обусловленный классовый характер. Что она сама по себе выступает как отражение и выражение классовой борьбы в советском обществе, строящем новый строй. Этим положениям следовало придать характер объективной закономерности, обусловленной реальным развитием событий в стране, возвести их в своего рода непреложный постулат.
Византия как раз пала, потому что её разрушили турки-османы, а Западная Римская Империя постепенно эволюционировала в иную государственную структуру, приняв в себя германские племена и их вождей. Когда первый "варварский" император Одокар взошёл на римский престол, начался мир, продлившийся 13 лет, - такого долгого спокойствия империя давно уже не помнила. Одоакр вёл себя как типичный автохтонный император: назначал консулов, советовался с Сенатом, который просуществовал после "падения империи" ещё полтора века с гаком. Такое "падение", растянувшееся на века, привиделось лишь в XVIII веке британскому историку Э. Гиббону, а до его труда вряд ли кому приходило в голову употреблять столь резкие выражения.
Картинка в Вашем вопросе показывает развалины языческих сооружений, которые точно так же уничтожали в Византии,Западная историография рассматривала лишь свой, западный мир, как стоящий внимания. Всё остальное для неё было задворками истории да не стоящим внимания варварством. Поэтому Византия понималась тем же Гиббоном таким тёмным гнилым болотом, что там изначально "падать" было нечему. И это мнение историка подвергалось наименьшей критике со стороны его коллег, таких за зацикленных на важности Западной Европы историков.
Любителям брызгать слюной на современные понятия, изменяющие подход к оценке многих событий хотелось бы сказать, что лишь отказ от европоцентризма, при котором под Европой понимается лишь горстка государств в западной части, позволяет увидеть сколько-нибудь объективную картину развития человечества за два тысячелетия.перестраивали до неузнаваемости, позволяли им разрушаться, растаскивая камни для других построек. Главными разрушителями античных красот в Греции и Риме были не "варвары", а христиане, бывшие принципиально непримиримыми к любым формам язычества и совершенно слепыми к любым эстетическим изыскам.