Фразы, раскрывающие типичность Тараса Бульбы: «Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги…» Он принадлежал к числу казаков, проводивших большую часть жизни в Запорожской Сечи. Обращается внимание школьников и на то, что Тарас не перенимал, как многие из его соседей и старых товарищей, польских обычаев, считая себя защитником православия и «предковских законов», что «он любил простую жизнь Козаков». Юмор писателя, его умение видеть комическое в драматичных сценах проявляется уже в этой главе. На эту особенность стиля Гоголя также обращается внимание. Интонационно подчеркивает Читатель и сочувствие Гоголя жене Тараса, передает лиризм в описании ее страданий, драматизм сцены прощания ее с сыновьями. Читатели объясняют отношение Тараса к жене только его резкостью и суровостью. Поэтому необходимо при чтении выделить слова Гоголя о том, что судьба жены Тараса, как и его отношение к ней, типична для того времени: «…она была жалка, как всякая женщина того удалого века… она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой…»
В процессе работы над главой I (чтение, комментарии, беседа по вопросам, данным в учебнике-хрестоматии) Читатели выясняют, кем был Тарас Бульба, каков он был с женой и сыновьями и в чем видел смысл своей жизни. Необходимо подчеркнуть, что Тарас Бульба, как и его товарищи, смысл своей жизни видел в борьбе за независимость родины, поэтому пренебрежительно относился к оседлой домашней жизни и ко всем занятиям, не имеющим отношения к военной службе. И все, что было у него дорогого, он отдает, не колеблясь, общему делу. Решение Тараса немедленно вести сыновей в Запорожскую Сечь продиктовано, таким образом, не только его упрямством и запальчивостью, но и твердой убежденностью, что лишь в Запорожье настоящая воинская школа и наука, только там можно стать рыцарем, настоящим воином.
Термин «пушкинская плеяда», по мере изучения поэзии Пушкина, романтической эпохи и конкретных поэтов, стал считаться уязвимым, поскольку, во-первых, возник по аналогии с наименованием французской поэтической группы «Плеяда» (Ронсар, Жодель, Дюбелле и др.), давая повод для неправомерных ассоциаций и неуместных сближений (Пушкина с Ронсаром). Однако французов не смущает, что название их «Плеяды» тоже появилось по аналогии с группой александрийских поэтов-трагиков III в. до н. э. Другие сомнения, во-вторых, имеют более основательный характер: термин «пушкинская плеяда» предполагает общие художественно-эстетические позиции, тесно сближающие участников, а также отношения зависимости, подчинения по отношению к наиболее яркой «главной звезде».
Наконец, как было замечено В. Д. Сквозниковым[4], некоторое неудобство связано с числом поэтов, входящих в «плеяду»: поскольку плеяда – это семизвездие, то и поэтов должно быть ровно семь. Называют же обычно пять: Пушкина, Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова.
По всем этим соображениям в настоящем учебнике авторы предпочитают понятие «поэты пушкинского круга» или «пушкинский круг поэтов» как менее романтичное и условное, но более скромное и точное. В нем не закреплена строгая зависимость каждого из поэтов от Пушкина, но и не отрицаются присущие всем поэтам общие эстетические позиции.
«Поэты пушкинского круга» радуются успехам каждого, как своим собственным, обеспечивают взаимную поддержку друг другу. В глазах общества они предстают единомышленниками, их часто объединяют и их имена называют вместе. Они охотно обмениваются стихотворными посланиями, в которых подчас достаточно вскользь брошенного намека, чтобы внести полную ясность в какую-либо знакомую им ситуацию. Их оценки художественных произведений даровитых авторов или мнения о заметных литературных явлениях часто сходны, и это позволяет тогдашней литературной публике воспринимать этих поэтов как вполне образовавшуюся и сложившуюся общность.
Общность «поэтов пушкинского круга» простирается и на основы миросозерцания, мироотношения, на содержание и поэтику. Все «поэты пушкинского круга» исходили из идеала гармонии, который является принципом устроения мира. Поэтическое искусство – это искусство гармонии. Оно вносит в мир и в душу человека согласие. Поэзия – прибежище человека в минуты печали, скорби, несчастий, которое либо излечивает «больную» душу, либо становится знаком ее уврачевания. Поэтому гармония мыслится своего рода идеалом и принципом поэтического творчества, а поэзия – ее хранительницей. Такое убеждение свойственно всем «поэтам пушкинского круга». Что касается Пушкина, то более солнечного гения не знала русская поэзия. Читатели и знатоки-пушкинисты многократно поражались той «всеразрешающей гармонии», на которой зиждется пушкинский поэтический мир. В полной мере мысль о гармонии отстаивал и Дельвиг. В значительной мере подобные соображения применимы и к поэзии Языкова. Не случайно современники восхищались здоровьем и естественностью его вдохновения, широтой и удалью его творческой личности, радостно-мажорным звучанием стиха. Баратынский также исходил из презумпции идеала, из гармонии как первоосновы мира, из гармонически целебной мощи поэзии. К гармонии стиха, которая ему не всегда давалась, стремился и Вяземский[5].
Культ гармонии, влюбленность в нее вовсе не означает того, что ее жрецы – люди благополучные, удачливые, застрахованные от всякого рода неустроенности, душевного надрыва и тоски. Им ведомы все печальные состояния духа в той мере, в какой идеал гармонии оказывается достижимым по причинам социального или же личного порядка. Ни один из «поэтов пушкинского круга» не склонен, поддавшись такому настроению, навсегда остаться «певцом своей печали». У них была иная, противоположная цель: вновь обрести душевное равновесие, снова ощутить радость бытия, опять почувствовать утраченную на время гармонию прекрасного и совершенного.