Никто из русских писателей 20-х годов XX века не мог сравниться по популярности с М. Зощенко. Юношей он участвовал в Первой мировой войне, был ранен, отравлен газами и награжден орденом. Он писал больше повести, однако читатели высоко ценили прежде всего его маленькие рассказы, полные юмора и одновременно внимания к нелегкой жизни своего современника, от имени которого и ведется в них повествование.
Грустное и смешное переплелось в этих рассказах неразрывно. На примере рассказа “Баня” можно
увидеть это переплетение очень четко: одна и та же ситуация одновременно и смешит, и печалит.
Рассказ “Баня” начинается словами о том, какой представляется русскому обывателю американская баня. При этом сразу же обнаруживается смешная и жалкая ограниченность его представлений о высших достижениях цивилизации. Пока американец моется в бане, ему приведут в порядок белье: “Портянки небось белее снега.
Подштанники зашиты, залатаны. Житьишко!” Герой М. Зощенко и представить себе не может, что люди моются не в бане, а принимают ванну и душ у себя дома, что не обматывают ноги тряпками, а носят тонкие
носки, что носят белье не порванное и починенное, а целое. Конечно, недалекий читатель может посмеяться над таким невежеством, но читатель более зрелый сострадает человеку, который знать не знает нормальной цивилизованной жизни.
“А у нас тоже ничего, – продолжает рассказчик. – Но хуже. Хотя тоже мыться можно”. И дальше мы узнаем, как можно мыться у нас. При входе выдают два номерка: один за пальто с шапкой, другой – за белье.
Но никто не подумал о том, где хранить эти номерки голому человеку. Пришлось привязать к каждой ноге по номерку (“чтоб не враз потерять”, – поясняет изобретательный рассказчик).
Пропустим описание самого мытья. Оно таково, что герой рассказа решает: “Ну их, думаю, в болото дома”. Но злоключения героя продолжаются.
В предбаннике по номеру выдают белье и одежду и меняют его брюки на чужие.
Вот как выглядит этот эпизод в рассказе: “Граждане, – говорю. – На моих тут дырка была. А на этих эвон где”. А банщик отвечает: “Мы говорит, за дырками не приставлены.
Не в театре, говорит”. Этот маленький алогизм в каком-то смысле отражает весь огромный алогизм пореволюционной советской жизни. Человек говорит, что ему брюки заменили, а служащий ему отвечает, что не приставлен смотреть за дырками.
И уточняет: здесь не театр. Как будто в театральном гардеробе смотрят за дырками в одежде. Подобные алогизмы – постоянный юмористический прием М. Зощенко, но за ними грусть за человека, растерявшегося перед абсурдной действительностью.
Человек со всем смирился, надел не свои брюки, пошел в гардероб за пальто. Там у него требуют номерок, который, как мы помним, был привязан к голой ноге. Приходится в гардеробе снимать штаны.
Однако от номерка осталась одна веревочка – номерок смыло. По веревочке, естественно, пальто не выдают. Еле у чтобы выдали по приметам: “Один, говорю, карман рваный, другого нету.
Что касается пуговиц, то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится”.
Смешно? Очень смешно. И до слез жалко этого бедолагу, который и в бане как следует вымыться не имеет возможности.
Перед нами поистине гоголевский юмор, гоголевский смех сквозь слезы.
Как и Н. В. Гоголь, писатель любит своего неказистого героя, в чем-то очень похожего на Акакия Акакиевича из гоголевской “Шинели”. Он своего героя жалеет, потому что тот попал в трудные обстоятельства: устоявшийся быт Российской империи сломан, новый еще не устроился, и рядовой человек бьется в нем, как муха в паутине. Поэтому тихая доброта, сочувствие, сострадание были основными красками той широкой картины русской жизни, которую создавал М. Зощенко.
- Трудно тебе стать человеком, - сказал Горго. - Этот гном такое придумал, что и не приснится. - Да не томи его, - вмешалась Акка. - Говори скорее. - Так вот: не быть тебе, Нильс, человеком, пока кто-нибудь по доброй воле не захочет стать таким же маленьким, как ты. - Да кто же захочет стать таким, как я! - в отчаянии воскликнул Нильс. - Подожди, это еще не все. Если найдется такой, ты должен сразу же сказать заклинание. И ни слова не перепутать. Я это заклинание сто раз повторил, пока запомнил. А теперь ты запоминай. И Горго стал говорить медленно и торжественно: - Стань передо мной, Как мышь перед горой, Как снежинка перед тучей, Как ступенька перед кручей, Как звезда перед луной. Бурум-шурум, Шалты-балты. Кто ты? Кто я? Был - я, стал - ты. - Как, как ты сказал? - переспросил Нильс. - Шурум-шалты? Бурум-балты? Я - был, стал - ты? - Ну вот все и перепутал! Это же заклинание! Тут каждое слово должно быть на месте. Подумай только: захочет кто-нибудь стать таким, как ты, а ты своим "бурум-балты" все дело испортишь. Слушай сначала. И Горго начал сначала. А Нильс смотрел ему прямо в клюв и повторял слово за словом: Бурум-шурум, Шалты-балты. Кто ты? Кто я? Был - я, стал - ты. Тут ты сможешь всё найти:3
Праздником недаром он зовется,Женским днем зовем его не зря:В этот день - улыбчивее солнце,Семицветной кажется заря.В этот день значительнее все мы,Каждый уважительно смущен.Будь ты маршал или академик,Ты не Богом - Женщиной рожден.Женщиной веселой и печальной.Женщиной великой и простой.Той, что с нами на зимовке дальней,Той, что ждет нас в комнате пустой.Той, что и пахала и косила,И штурвал сжимала в небесах,У врага пощады не просила -Пусть и скорбь была в ее глазах."Милая! " - у пристани звучало."Мама!" - забинтованный я звал...Женщина - бессмертное начало Самых добрых на земле начал.
Мы поздравляем милых дам,Прекрасных женщин всей планеты,И пусть мужчины дарят вам,Благоуханные букеты. Над вами светит пусть звезда Любви, пленительного счастья,И оставайтесь вы всегда Красивыми. – Всё в вашей власти!
Никто из русских писателей 20-х годов XX века не мог сравниться по популярности с М. Зощенко. Юношей он участвовал в Первой мировой войне, был ранен, отравлен газами и награжден орденом. Он писал больше повести, однако читатели высоко ценили прежде всего его маленькие рассказы, полные юмора и одновременно внимания к нелегкой жизни своего современника, от имени которого и ведется в них повествование.
Грустное и смешное переплелось в этих рассказах неразрывно. На примере рассказа “Баня” можно
увидеть это переплетение очень четко: одна и та же ситуация одновременно и смешит, и печалит.
Рассказ “Баня” начинается словами о том, какой представляется русскому обывателю американская баня. При этом сразу же обнаруживается смешная и жалкая ограниченность его представлений о высших достижениях цивилизации. Пока американец моется в бане, ему приведут в порядок белье: “Портянки небось белее снега.
Подштанники зашиты, залатаны. Житьишко!” Герой М. Зощенко и представить себе не может, что люди моются не в бане, а принимают ванну и душ у себя дома, что не обматывают ноги тряпками, а носят тонкие
носки, что носят белье не порванное и починенное, а целое. Конечно, недалекий читатель может посмеяться над таким невежеством, но читатель более зрелый сострадает человеку, который знать не знает нормальной цивилизованной жизни.
“А у нас тоже ничего, – продолжает рассказчик. – Но хуже. Хотя тоже мыться можно”. И дальше мы узнаем, как можно мыться у нас. При входе выдают два номерка: один за пальто с шапкой, другой – за белье.
Но никто не подумал о том, где хранить эти номерки голому человеку. Пришлось привязать к каждой ноге по номерку (“чтоб не враз потерять”, – поясняет изобретательный рассказчик).
Пропустим описание самого мытья. Оно таково, что герой рассказа решает: “Ну их, думаю, в болото дома”. Но злоключения героя продолжаются.
В предбаннике по номеру выдают белье и одежду и меняют его брюки на чужие.
Вот как выглядит этот эпизод в рассказе: “Граждане, – говорю. – На моих тут дырка была. А на этих эвон где”. А банщик отвечает: “Мы говорит, за дырками не приставлены.
Не в театре, говорит”. Этот маленький алогизм в каком-то смысле отражает весь огромный алогизм пореволюционной советской жизни. Человек говорит, что ему брюки заменили, а служащий ему отвечает, что не приставлен смотреть за дырками.
И уточняет: здесь не театр. Как будто в театральном гардеробе смотрят за дырками в одежде. Подобные алогизмы – постоянный юмористический прием М. Зощенко, но за ними грусть за человека, растерявшегося перед абсурдной действительностью.
Человек со всем смирился, надел не свои брюки, пошел в гардероб за пальто. Там у него требуют номерок, который, как мы помним, был привязан к голой ноге. Приходится в гардеробе снимать штаны.
Однако от номерка осталась одна веревочка – номерок смыло. По веревочке, естественно, пальто не выдают. Еле у чтобы выдали по приметам: “Один, говорю, карман рваный, другого нету.
Что касается пуговиц, то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится”.
Смешно? Очень смешно. И до слез жалко этого бедолагу, который и в бане как следует вымыться не имеет возможности.
Перед нами поистине гоголевский юмор, гоголевский смех сквозь слезы.
Как и Н. В. Гоголь, писатель любит своего неказистого героя, в чем-то очень похожего на Акакия Акакиевича из гоголевской “Шинели”. Он своего героя жалеет, потому что тот попал в трудные обстоятельства: устоявшийся быт Российской империи сломан, новый еще не устроился, и рядовой человек бьется в нем, как муха в паутине. Поэтому тихая доброта, сочувствие, сострадание были основными красками той широкой картины русской жизни, которую создавал М. Зощенко.