У одного мужика была жена сварлива и упряма: уж что, бывало, захочет, дак муж дай ей, и уж непременно муж соглашайся с ней. Да больно она льстива была на чужую скотину: как, бывало, зайдет на двор чужая скотина, дак уж муж и говори, что это ее. Страшно надоела жена мужу.Вот однажды и зашли к ней на двор барские гуси. Жена спрашивает:— Муж, чьи это гуси?— Барские.— Как — барские!Вспылила со злости, пала на пол.— Я умру, — говорит, — сказывай: чьи гуси?— Барские.Жена охает, стонет. Муж наклонился к ней:— Что ты стонешь?— Да чьи гуси?— Барские.— Ну, умираю, беги скорей за попом.Вот муж послал за попом; уж и поп едет.— Ну, — говорит муж, — вот и священник едет.Жена спрашивает:— Чьи гуси?— Барские.— Ну, пускай священник идет, умираю!Вот исповедали ее, приобщили, поп ушел. Муж опять:— Что с тобой, жена?— Чьи гуси?— Барские.— Ну, совсем умираю, готовь домовище!Изготовил домовище. Муж подошел:— Ну, жена, уж и домовище готово.— А чьи гуси?— Барские.— Ну, совсем умерла, клади в домовище.Положили в домовище и послали за попом. Муж наклонился к жене, шепчет:— Уж домовище подымают, нести хотят отпевать в церковь.А она шепчет:— Чьи гуси?— Барские.— Ну, несите!Вот вынесли домовище, поставили в церкви, отпели панихиду.Муж подходит прощаться.— Уж и панихиду, — говорит, — отпели; выносить хотят на кладбище.Жена шепчет:— Чьи гуси?— Барские.— Несите на кладбище!Вот и вынесли; подняли домовище опущать в могилу, муж нагинается к ней:— Ну, жена, уж тебя в могилу опущают и землей тотчас засыплют.А она шепчет:— Чьи гуси?— Барские.— Ну, опущайте и засыпайте!Домовище опустили и засыпали землею. Так уходили бабу барские гуси!
Василий Розанов 1 Понятие “идеальный читатель” употребляется здесь едва ли не в буквальном, терминологическом смысле. Идеальный, или концепирован- ный читатель — своеобразный аналог автора — носителя концепции, воплощенной в тексте; это и читатель, который моделируется автором как реципиент (“собеседник” у Мандельштама, “друг в поколеньи” у Баратынского). Но в нашем случае автором является сама власть, а читатель, по аналогии, продукт сотворчества власти и массы. Это и своеобразный “горизонт ожиданий' власти. Речь, таким образом, идет о величине во всех смыслах идеальной, хотя ее создание потребовало, как мы могли видеть, вполне материальных усилий и затрат. Рассмотреть “материальное измерение” идеального читателя вряд ли возможно в рамках только историко-литературного исследования — это предмет социологии и культурной антропологии. Здесь нас занимают некоторые собственно историко-культурные аспекты явления. М.Бахтин полагал, что диалог всегда предполагает наличие некоторого третьего собеседника, формально не участвующего в процессе общения, но играющего роль некоей “точки отсчета”, по отношению к которой реальные коммуниканты упорядочивают свои позиции1. Таким “нададресатом” в нашем случае является власть, стремящаяся к максимальному воздействию на участников диалога. Несомненно, что чистая власть в качестве такого “нададресата” радикально отличается от традиционных “третьих в диалоге” (“суд Божий”, “суд истории”, “требования совести” и т.д.), хотя и есть соблазн этих “третьих” вынести в один знаменатель. Нельзя, однако, не учитывать, что в нашем случае “амбиции третьего” столь всеохватны и подкрепляются столь мощными аргументами, что практически не оставляют возможности для участников диалога самоопределиться. В этом случае мы вправе говорить о смерти диалога, предрешенной смертью его участников как полноценных коммуникантов.
