Каждая вещь в семье где-то когда-то была приобретена. Может ты купил, может тебе подарили, может нашёл. У каждой вещи есть своя история.
Это сахарница принадлежала моей бабушке (имя). Она её очень берегла, потому что, когда она выходила замуж, то ей подарили сервиз. Очень красивый. В семье бабушки его очень любили и берегли. Доставали только по праздникам. но в сервизе не было сахарницы.
И однажды, дедушка шел с работы, зашел в магазин и увидел сахарницу, которая как раз подходила к бабушкиному сервизу. Он ее купил и принес домой. Бабушка была очень рада. Сервиз был полный.
А потом началась война. Дедушка ушёл на фронт и не вернулся очень много лет. От сервиза осталась одна сахарница. Бабушка во время голода что-то меняла из сервиза на продукты, что-то продавала, что-то разбилось во время эвакуации. Но никогда она не трогала сахарницу. От сахарницы откололись ручки, потерялась крышечка, рисунок совсем стёрся. Я уже несколько раз пытался ( пыталась) выбросить её, пока меня не остановил рассказ бабушки про сахарницу. Это была память.
Глава I. ЧТО Я СЧИТАЮ НАЧАЛОМ ЮНОСТИ
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.
Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
И с этого времени я считаю начало юности.
Мне был в то время шестнадцатый год в исходе. Учителя продолжали ходить ко мне, St.-Jérôme присматривал за моим учением, и я поневоле и неохотно готовился к университету. Вне учения занятия мои состояли: в уединенных бессвязных мечтах и размышлениях, в деланиях гимнастики, с тем чтобы сделаться первым силачом в мире, в шлянии без всякой определенной цели и мысли по всем комнатам и особенно коридору девичьей и в разглядывании себя в зеркало, от которого, впрочем, я всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения. Наружность моя, я убеждался, не только была некрасива, но я не мог даже утешать себя обыкновенными утешениями в подобных случаях. Я не мог сказать, что у меня выразительное, умное или благородное лицо. Выразительного ничего не было - самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные. Мужественного было еще меньше: несмотря на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все черты лица были мягкие, вялые, неопределенные. Даже и благородного ничего не было; напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.