Мать рассказчика родилась в Соломбале (историческом районе Архангельска). У его деда Ивана Михайловича была мастерская по пошиву парусов. В мастерскую часто захаживали моряки, но мать рассказчика была девушкой скромной и строгой и, если не работала, то сидела у окна с книгой. Все уважали её и звали по имени и отчеству — Анной Ивановной.
Однажды в мастерскую зашёл «бравый мурманский штурман», увидел Анну Ивановну, но знакомиться с девушкой при отце не посмел. На следующий день сестра девушки, «модница и любительница ходить по гостям», рассказала, что танцевала с красавцем-штурманом, который говорил только об Анне Ивановне. Девушка, однако, и слышать о штурмане не хотела.
Вскоре Ивана Михайловича навестил знакомый капитан. Он передал Анне Ивановне конверт с фотографией мурманского штурмана. Сначала девушка рассердилась, но потом смилостивилась и всё лето смотрела на эту фотографию. Осенью, когда кончилась навигация, штурман вернулся из плаванья, познакомился с Иваном Михайловичем и вскоре женился на Анне Ивановне.
Жил штурман в Архангельске, в маленьком домишке с низенькими, словно каюты, комнатками. По стенам, на полочках стояли модели кораблей, а с потолков свисали резные деревянные птички.
В первые после замужества годы Анна Ивановна ходила в плаванье вместе с мужем. Потом у неё родилось двое детей — рассказчик и его сестра — и женщина стала ждать мужа дома.
Из-за местных суеверий, детей до года в Архангельске не фотографировали, не рисовали и даже зеркало им не показывали, поэтому рассказчик не знает, как он выглядел в раннем детстве. Сфотографировали его после года жизни.
Такое чудышко толстоголовое в альбоме сидит, вроде гири на прилавке.
Рассказчик любил засыпать у матери на коленях и слушать протяжные песни. На людях Анна Ивановна не пела, только когда одна оставалась или на лодке в море выходила.
Отец рассказчика проводил в плаваньях всю навигацию, поэтому дети радовались, когда он был дома, рассказывал и пел им про море. Рассказчика отец часто водил пароходы смотреть. Мальчику нравилось бывать в машинном отделении, а вот «громоносного» пароходного гудка он боялся и начинал реветь.
Осенью, когда начинались шторма, Анна Ивановна не знала покоя — тревожилась о муже. В такой же тревоге жили и остальные жёны моряков. Соберутся именины или свадьбу праздновать, увидят, как рамы подрагивают от сильного ветра, и сразу веселье от них уходит.
Осенью в Архангельск приходили кемские , и в дом рассказчика являлись гости. В тех местах людям часто за глаза давали прозвища. Однажды в гости пришёл «почтенный капитан» по прозвищу Мошкарь, а рассказчик взял и назвал его по прозвищу.
В детстве рассказчик часто так впросак попадал. Лет в пять побывал он на свадьбе, и так ему понравилось, что он окликнул жившего на их улице богача по прозвищу и заявил, что женится на его полуторалетней дочке.
Несколько лет рассказчик прожил в деревне Уиме, где вместе с сестрой нянчил соседскую шестимесячную девочку — качал её в подвешенной на пружине зыбке так, что девочка переворачивалась вверх тормашками.
Весной взрослых часто не было дома. Дети боялись проходящих через деревню странников и запирались в одной избе, а чуть что — прятались по углам. Боялись и «орды», живущей в лесу. Пойдут за морошкой, увидят чёрный пень и пугаются. А орда на самом деле маленькая, пёстрая и людям не показывается.
В конце зимы, когда все жители деревни отправлялись корабли ремонтировать, дети собирались в избе и играли в свадьбу, песни пели, угощали друг друга. Старики за это ругались — шёл великий пост.
О своём раннем детстве рассказчик слышал от мамы и тётки, остальное помнит сам.
Ко всему, что глаз видит и ухо слышит, были у нас, у ребят, присказки да припевки. И к дождю, и к солнцу, и к ветру, и к снегу, и к зиме, и ко всякой ползучей букашке, и летучей птице.
Увидев стаю ворон, ребята кричали: «У задней вороны пуля горит!». Они были уверены, что суматоха в вороньей стае начиналась именно из-за этих слов — ни одна ворона не хотела лететь задней.
Отец рассказчика хорошо рисовал. Он нарисовал и подарил сыну на Новый год азбуку, по которой тот и выучил все буквы. Весной выученное за зиму писали на гладком береговом песке.
Затем рассказчик пошёл в школу. Учиться он не любил, потому что в школе не рассказывали ни о море, ни о родном крае. Насколько «казённая наука» не давалась рассказчику, настолько интересно ему было всё, что он видел в море и слышал о нём
Понятие «крылатости» возникает у многих поэтов. Ведь им свойственно возвышаться над обыденной сферой жизни, смотреть на связь вещей и слов как бы «свысока», как никто до них не смотрел. Возьмем, например, Ахматову: « я не могу взлететь, а с детства была крылатой». И в лирике Марины Цветаевой родство душ передается образом сложенных крыльев: «Как правая и левая рука — Твоя душа моей душе близка. Мы смежены, блаженно и тепло, Как правое и левое крыло. Но вихрь встает — и бездна пролегла От правого — до левого крыла!» Крылатая душа поэта позволяла ей отрываться от реального мира, от вихрей и бездн полной бурными событиями первой половины 20 века. Революции, разруха, войны, полуголодное существование, смерти близких. Цветаева всегда стремилась быть (и была!) над этим миром. "А за плечом - товарищ мой крылатый Опять шепнет: - Терпение, сестра! - Когда сверкнут серебряные латы Сосновой кровью моего костра" Товарищ. Это она о крылатом гении вдохновения, не оставляющем ее. Еще он: "Рыцарь ангелоподобный - Долг! Небесный часовой... Еженощный соглядатай, Ежеутренний звонарь..." Через год она напишет уже об их единой природе с крылатым гением: "Крестили нас - в одном чану…" А оторванность от близких трансформируется в поэтическое одиночество («проклятость!») крылатой души: «Новый год я встретила одна. Я, богатая, была бедна, Я, крылатая, была проклятой. Где-то было много-много сжатых Рук - и много старого вина. А крылатая была - проклятой! А единая была - одна! Как луна - одна, в глазу окна» И это ведь не об одиночестве, а о своем призвании, о своем отличии от множества других, на которых она смотрит отстранено, как луна. Марина - одна служанка и повелительница крылатого гения, единая с ним: "Умирая, не скажу: была. И не жаль, и не ищу виновных. Есть на свете поважней дела Страстных бурь и подвигов любовных. Ты, - крылом стучавший в эту грудь, Молодой виновник вдохновенья - Я тебе повелеваю: - будь! Я - не выйду из повиновенья." Для крылатой души – не важны внешние атрибуты ( хоромы или хаты), Ведь Цветаева привыкла приходить «в дом, и не знающий, что – мой», ей “все нипочем”, и к жизни среди «врагов» она привыкла: "Если душа родилась крылатой — Что ей хоромы — и что ей хаты! Что Чингис-Хан ей и о — Орда! Два на миру у меня врага, Два близнеца, неразрывно-слитых: Голод голодных — и сытость сытых! " Образ же «крылатого гения» менялся и усложнялся. Теперь это крылатый конь. Вспомним, что Пегас возник в момент смерти медузы Горгоны, что он носил Зевсу выкованные Гефестом молнии-стрелы. Тогда мы лучше поймем, что за огонь сжигал душу Марины Цветаевой: «Ох, огонь - мой конь - несытый едок! Ох, огонь на нем - несытый ездок! С красной гривою свились волоса... Огневая полоса - в небеса!» Охваченная огнем эмоциональной “безмерности», остро чувствующая и пропускающая через себя недоступное бескрылым, ее крылатая душа ненасытна: «Что другим не нужно - несите мне Всё должно сгореть на моем огне! Я и жизнь маню, я и смерть маню В легкий дар моему огню» Вселившийся в Марину Ивановну Цветаеву, слившийся с ней Крылатый Гений превращает ее жизнь в творческий костер, на котором она сама и сгорела.
Мать рассказчика родилась в Соломбале (историческом районе Архангельска). У его деда Ивана Михайловича была мастерская по пошиву парусов. В мастерскую часто захаживали моряки, но мать рассказчика была девушкой скромной и строгой и, если не работала, то сидела у окна с книгой. Все уважали её и звали по имени и отчеству — Анной Ивановной.
Однажды в мастерскую зашёл «бравый мурманский штурман», увидел Анну Ивановну, но знакомиться с девушкой при отце не посмел. На следующий день сестра девушки, «модница и любительница ходить по гостям», рассказала, что танцевала с красавцем-штурманом, который говорил только об Анне Ивановне. Девушка, однако, и слышать о штурмане не хотела.
Вскоре Ивана Михайловича навестил знакомый капитан. Он передал Анне Ивановне конверт с фотографией мурманского штурмана. Сначала девушка рассердилась, но потом смилостивилась и всё лето смотрела на эту фотографию. Осенью, когда кончилась навигация, штурман вернулся из плаванья, познакомился с Иваном Михайловичем и вскоре женился на Анне Ивановне.
Жил штурман в Архангельске, в маленьком домишке с низенькими, словно каюты, комнатками. По стенам, на полочках стояли модели кораблей, а с потолков свисали резные деревянные птички.
В первые после замужества годы Анна Ивановна ходила в плаванье вместе с мужем. Потом у неё родилось двое детей — рассказчик и его сестра — и женщина стала ждать мужа дома.
Из-за местных суеверий, детей до года в Архангельске не фотографировали, не рисовали и даже зеркало им не показывали, поэтому рассказчик не знает, как он выглядел в раннем детстве. Сфотографировали его после года жизни.
Такое чудышко толстоголовое в альбоме сидит, вроде гири на прилавке.
Рассказчик любил засыпать у матери на коленях и слушать протяжные песни. На людях Анна Ивановна не пела, только когда одна оставалась или на лодке в море выходила.
Отец рассказчика проводил в плаваньях всю навигацию, поэтому дети радовались, когда он был дома, рассказывал и пел им про море. Рассказчика отец часто водил пароходы смотреть. Мальчику нравилось бывать в машинном отделении, а вот «громоносного» пароходного гудка он боялся и начинал реветь.
Осенью, когда начинались шторма, Анна Ивановна не знала покоя — тревожилась о муже. В такой же тревоге жили и остальные жёны моряков. Соберутся именины или свадьбу праздновать, увидят, как рамы подрагивают от сильного ветра, и сразу веселье от них уходит.
Осенью в Архангельск приходили кемские , и в дом рассказчика являлись гости. В тех местах людям часто за глаза давали прозвища. Однажды в гости пришёл «почтенный капитан» по прозвищу Мошкарь, а рассказчик взял и назвал его по прозвищу.
В детстве рассказчик часто так впросак попадал. Лет в пять побывал он на свадьбе, и так ему понравилось, что он окликнул жившего на их улице богача по прозвищу и заявил, что женится на его полуторалетней дочке.
Несколько лет рассказчик прожил в деревне Уиме, где вместе с сестрой нянчил соседскую шестимесячную девочку — качал её в подвешенной на пружине зыбке так, что девочка переворачивалась вверх тормашками.
Весной взрослых часто не было дома. Дети боялись проходящих через деревню странников и запирались в одной избе, а чуть что — прятались по углам. Боялись и «орды», живущей в лесу. Пойдут за морошкой, увидят чёрный пень и пугаются. А орда на самом деле маленькая, пёстрая и людям не показывается.
В конце зимы, когда все жители деревни отправлялись корабли ремонтировать, дети собирались в избе и играли в свадьбу, песни пели, угощали друг друга. Старики за это ругались — шёл великий пост.
О своём раннем детстве рассказчик слышал от мамы и тётки, остальное помнит сам.
Ко всему, что глаз видит и ухо слышит, были у нас, у ребят, присказки да припевки. И к дождю, и к солнцу, и к ветру, и к снегу, и к зиме, и ко всякой ползучей букашке, и летучей птице.
Увидев стаю ворон, ребята кричали: «У задней вороны пуля горит!». Они были уверены, что суматоха в вороньей стае начиналась именно из-за этих слов — ни одна ворона не хотела лететь задней.
Отец рассказчика хорошо рисовал. Он нарисовал и подарил сыну на Новый год азбуку, по которой тот и выучил все буквы. Весной выученное за зиму писали на гладком береговом песке.
Затем рассказчик пошёл в школу. Учиться он не любил, потому что в школе не рассказывали ни о море, ни о родном крае. Насколько «казённая наука» не давалась рассказчику, настолько интересно ему было всё, что он видел в море и слышал о нём