Маша жила со своим мужем, князем Верейским, была хорошей женой, уважала его. Но на самом деле она любила не его, а Дубровского. Они давно не виделись, она очень скучала по нему и волновалась, куда же он исчез, жив ли он. Вспоминая о нем, Маша часто плакала тайком, чтобы никто не видел её слез.
Через несколько лет после замужества Верейский стал сильно болеть. Он был уже старым человеком, и с каждым днем стал чувствовать себя всё хуже и хуже. Хоть Маша его и не любила, но была хорошей женой, заботливой. Ей стало жаль больного старика, поэтому она не отходила от него ни на шаг и позвала лучших врачей для его лечения. Но никто не мог вылечить его.
Дубровский, прожив за границей несколько лет, никак не мог забыть Машу. Он не женился, хотя мог – он был богатым и кругом было много красивых женщин. Случайно от знакомых он узнал, что муж Маши очень болен. Он подумал, что Маше сейчас очень трудно и ей нужна поддержка. Поэтому Дубровский выехал обратно в Россию.
Пока он добирался до места, Верейский умер. Маша осталась вдовой с большим наследством, она горевала по мужу – ей было по-человечески жаль его.
Отец Маши решил выдать её замуж за другого как можно скорее. Отец подобрал ей жениха.
Он был молодой и красивый, казался хорошим и благородным. Но на самом деле он решил обмануть Машу и обманом украсть её деньги, а её оставить ни с чем. Маше было всё равно, за кого выходить замуж, потому что она была уверенна, что Дубровский не вернется, а спорить с папой было без толку.
Но Дубровский приехал и узнал, что Маша снова выходит замуж. Он не захотел ей мешать. Но, встретившись с женихом однажды на вечере, узнал в нем известного в Европе мошенника.
На следующий день он явился к отцу Маши с целью предотвратить этот брак. Но Павел Петрович подумал, что это – месть, и не стал ничего говорить Маше.
Дубровский на одном из званых вечеров вывел на чистую воду нового жениха. Он позвал его сообщников, которых знал. Они подстроили разговор так, что жених сам сказал о своих намерениях. Это услышали Маша и её отец.
Павел Петрович стал относиться к Дубровскому уважительно после этого поступка. Он вернул ему имение, и они примирились, но Дубровский до конца его не простил.
Дубровский и Маша поженились и жили счастливо.
Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»
— Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка. — Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще...
«Добро, — прервал батюшка, — пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».
Не забудь, Андрей Петрович, — сказала матушка, — поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
— Что за вздор! — отвечал батюшка нахмурясь. — К какой стати стану я писать к князю Б.?
— Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши?
— Ну, а там что?
— Да ведь начальник Петрушин — князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
— Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
«Это, — говорил он, — необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко — чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом — вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке».
Что прикажете?
«Что это, сударь, с тобою сделалось? — сказал он жалким голосом, — где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь, — ты, верно, пьян, пошел спать... и уложи меня».
Объяснение:
Вот что я нашла
Чей именно нужен был?