Замужество Катерины и резкая перемена ее положения— совершенно новое, драматичное мироощущение для нее. В доме Кабановых она попала в «темное царство» духовной несвободы, где внешне все обстоит так же, но «как будто из-под неволи». В доме свекрови живет суровый религиозный дух, здесь выветрился демократизм, даже странницы в доме Кабанихи совсем другие — из числа тех ханжей, которые «по немощи своей далеко не ходили, а слыхать много слыхали». И рассказы их мрачные — о последних временах, о грядущей кончине мира. Катерина постоянно чувству-ет зависимость от свекрови, которая каждую минуту готова унизить ее человеческое достоинство; терпит унижения и оскорбления, о стороны мужа она не встречает никакой поддержки. Тихон по-воему любит и даже жалеет Катерину, но он не в силах по-насто-ящему понять меру ее страданий и стремлений, не в состоянии Роникнуть в ее душевный мир. Его можно только он ам оказался в тисках, беспрекословно выполняет приказы мате-и "ессилен противостоять ее деспотизму.
Жизнь в такой обстановке изменила характер Катерины: она словно «завяла», только и осталось, что воспоминания о той далекой прекрасной жизни, когда сердце всякий день ликовало и радовалось.
Вместе со всей русской культурой на рубеже XVII—XVIII вв. стал сильно меняться и русский литературный язык. Общее значение этого переломного момента в истории русского литературного языка в общих чертах можно определить так. В допетровской России существовало два письменных языка, резко противопоставленных один другому по своим культурным функциям. Один, так называемый церковнославянский язык, представлял собой ту разновидность древнерусского письменного слова, которой пользовались книжники эпохи Московского государства, претендовавшие на литературность изложения, и которая получила грамматическую обработку в руководствах по языку XVI—XVII вв. Другой, так называемый приказный язык, служил почти исключительно для деловых надобностей и представлял собой канцелярскую обработку обиходной речи с некоторыми, в общем незначительными, заимствованиями из книжной традиции. В основе этого языка, постепенно вытеснявшего собой местные разновидности деловой речи и, таким образом, получившего в известный момент значение языка общегосударственного, лежал московский говор XVI—XVII вв. Надо думать, что в допетровское время это были, собственно, не два разных языка, в точном смысле термина, а скорее два разных стиля одного языка. Вероятно, только к концу древнерусского периода, когда литературная речь в некоторых жанрах письменности стала отличаться особенной вычурностью и щегольством, «прежние оттенки слога одного и того же языка, — как писал М. И. Сухомлинов, — переродились в сознании употреблявших его как бы в два особенные языка».
Меня удивило его упорство.