Нет не только носитель зла. Он же не хотел сильно ранить её чувства, Эраст сначала сказал, что идёт на войну. Он думал, что она позабудет его к тому времени, когда он вернётся, но этого не случилось. Если встать на его место, то в чём-то его можно было понять, проиграл всё в карты - нужно выкручиваться. Но вина его тоже есть, ведь не будь тех многочисленных игр, может ничего бы и не случилось. Но это решать не нам. Такова история.
Джек Лондон. Сказание о Кише Давным-давно у самого Полярного моря жил Киш. Долгие и счастливые годы был он первым человеком в своем поселке, умер, окруженный почетом, и имя его было у всех на устах. Так много воды утекло с тех пор, что только старики помнят его имя, помнят и правдивую повесть о нем, которую они слышали от своих отцов и которую сами передадут своим детям и детям своих детей, а те - своим, и так она будет переходить из уст в уста до конца времен. Зимней полярной ночью, когда северная буря завывает над ледяными просторами, а в воздухе носятся белые хлопья и никто не смеет выглянуть наружу, хорошо послушать рассказ о том, как Киш, что вышел из самой бедной иглу [хижины канадских эскимосов, сложенные из снежных плит], достиг почета и занял высокое место в своем поселке. Киш, как гласит сказание, был смышленным мальчиком, здоровым и сильным и видел уже тринадцать солнц. Так считают на Севере годы, потому что каждую зиму солнце оставляет землю во мраке, а на следующий год поднимается над землей новое солнце, чтобы люди снова могли согреться и поглядеть друг другу в лицо. Отец Киша был отважным охотником и встретил смерть в голодную годину, когда хотел отнять жизнь у большого полярного медведя, чтобы даровать жизнь своим соплеменникам. Один на один он схватился с медведем, и тот переломал ему все кости; но на медведе было много мяса, и это народ. Киш был единственным сыном, и, когда погиб его отец, он стал жить вдвоем с матерью. Но люди быстро все забывают, забыли и о подвиге его отца, а Киш был всего только мальчик, мать его - всего только женщина, и о них тоже забыли, и они жили так, забытые всеми, в самой бедной иглу. Но как-то вечером в большой иглу вождя Клош-Квана собрался совет, и тогда Киш показал, что в жилах у него горячая кровь, а в сердце - мужество мужчины, и он ни перед кем не станет гнуть спину. С достоинством взрослого он поднялся и ждал, когда наступит тишина и стихнет гул голосов. - Я скажу правду, - так начал он. - Мне и матери моей дается положенная доля мяса. Но это мясо часто бывает старое и жесткое, и в нем слишком много костей. Охотники - и совсем седые, и только начавшие седеть, и те, что были в расцвете лет, и те, что были еще юны, - все разинули рот. Никогда не доводилось им слышать подобных речей. Чтобы ребенок говорил, как взрослый мужчина, и бросал им в лицо дерзкие слова! Но Киш продолжал твердо и сурово: - Мой отец, Бок, был храбрым охотником, вот почему я говорю так. Люди рассказывают, что Бок один приносил больше мяса, чем любые два охотника, даже из самых лучших, что своими руками он делил это мясо и своими глазами следил за тем, чтобы самой древней старухе и самому хилому старику досталась справедливая доля. - Вон его! - закричали охотники. - Уберите отсюда этого мальчишку! Уложите его спать. Мал он еще разговаривать с седовласыми мужчинами. Но Киш спокойно ждал, пока не уляжется волнение. - У тебя есть жена, Уг-Глук, - сказал он, - и ты говоришь за нее. А у тебя, Массук, - жена и мать, и за них ты говоришь. У моей матери нет никого, кроме меня, и потому говорю я. И я сказал: Бок погиб потому, что он был храбрым охотником, а теперь я, его сын, и Айкига, мать моя, которая была его женой, должны иметь вдоволь мяса до тех пор, пока есть вдоволь мяса у племени. Я, Киш, сын Бока, сказал. Он сел, но уши его чутко прислушивались к буре протеста и возмущения, вызванной его словами. - Разве мальчишка смеет говорить на совете старый Уг-Глук. - С каких это пор грудные младенцы стали учить нас, мужчин? - зычным голосом спросил Массук. - Или я уже не мужчина, что любой мальчишка, которому захотелось мяса, может смеяться мне в лицо? Гнев их кипел ключом. Они приказали Кишу сейчас же идти спать, грозили совсем лишить его мяса, обещали задать ему жестокую порку за дерзкий поступок. Глаза Киша загорелись, кровь забурлила и жарким румянцем прилила к щекам. Осыпаемый бранью, он вскочил с места. - Слушайте меня, вы, мужчины! - крикнул он. - Никогда больше не стану я говорить на совете, никогда, прежде чем вы не придете ко мне и не скажете: "Говори, Киш, мы хотим, чтобы ты говорил". Так слушайте же, мужчины, мое последнее слово. Бок, мой отец, был великий охотник. Я, Киш, его сын, тоже буду охотиться и приносить мясо и есть его. И знайте отныне, что дележ моей добычи будет справедлив. И ни одна вдова, ни один беззащитный старик не будут больше плакать ночью оттого, что у них нет мяса, в то время как сильные мужчины стонут от тяжкой боли, ибо съели слишком много. И тогда будет считаться позором, если сильные мужчины станут объедаться мясом!
– страдание чужим страданием, «эмпатия». Непосредственное проявление чувства самоценности чужой жизни (всякой жизни) – самоценности, являющейся единственным и достаточным обоснованием «золотого правила». Поистине, «нравственное чувство», –
но есть и другие смыслы –
– снисходительность более благополучного к менее благополучному – расположенная или презрительная; – задетая жадность (жалость о потере).
• Сочувствие снисходительность от того, чтобы та была унизительной – зато снисходительность компрометирует само сочувствие. – Есть жалость и есть жалость.
• В том, что собой являет наша жалость, обнаруживается все достоинство одних и все ничтожество других – именно ничтожество, – тех как раз, кто в жалости снисходит. Человек достойный ощущает беду другого скорее, как его пьедестал...
• «Нуждаешься в жалости – изволь быть жалким»!.. Но если кто и бывает жалок, такого найдешь среди тех, кто в жалости не нуждается.
• ...Болит не то место, где у другого рана, не тело, – болит душа. Души хватает на всех.
• Основная жалости – воображение. При условии доброжелательности, разумеется.
• «Кто не пережил этого, никогда не поймет...» – Ну, это просто – «знать и испытать – вещи разные». А вообще, уж кому свойственно такое понимание, понимает в принципе все. Понимает иной раз даже больше того, чем кто-то и испытать. И даже чем испытать сам: в представлении, чего-то нельзя пережить, на практике, оказывается – можно...
• Может и правда жалость – это боль о нашей общей подверженности боли? – Но уж только не о том, как в это верят умы плоские, что и сам боишься испытать такую же: напротив, будь ты один застрахован от несчастья, жалость к несчастному стала бы непереносимой! Куда реальнее та же участь, что и погибшего, грозит его соседям по окопу – и все же им страшней было бы потерять своего молодого друга в мирное время, скажем, в больнице... Другое дело, что редко у кого достает воображения понимать такую боль, которая самому не грозит, – отсюда, видимо, и разбираемая идея.
• Что сострадаешь чужой беде лишь потому, что она напоминает о возможности такой же с тобою самим – чепуха. Напротив, только то иной раз и может хоть как-то утешить, что, представишь: в конце концов, самое худшее произойдет и со мною («все там будем»)!
• Мы жалеем попавшего в беду не потому, что воображаем на его месте себя, а потому, что можем вообразить себя на его месте... Безжалостным этого не понять!
Эрос? Может Эраст?
Нет не только носитель зла. Он же не хотел сильно ранить её чувства, Эраст сначала сказал, что идёт на войну. Он думал, что она позабудет его к тому времени, когда он вернётся, но этого не случилось. Если встать на его место, то в чём-то его можно было понять, проиграл всё в карты - нужно выкручиваться. Но вина его тоже есть, ведь не будь тех многочисленных игр, может ничего бы и не случилось. Но это решать не нам. Такова история.