Всесторонний анализ „Капитанской Дочки“ и выяснение ее значения в творческой эволюции Пушкина невозможны без полного учета взаимоотношений романа с романами В. Скотта. Эти взаимоотношения являются одной из существеннейших сторон в сложении „Капитанской Дочки“, этой — по прекрасному выражению П. А. Катенина — „родной сестры «Евгения Онегина»“. Как последний, являясь „энциклопедией русской жизни“, в то же время кровно связан с байроновской стихией, так и „Капитанская Дочка“, будучи типически русским романом, возникшим на основе знания русской жизни и представляющим органическое завершение пушкинской прозы, включает тем не менее в себя бесспорный и важный комплекс связей с В. Скоттом. Однако, несмотря на их неоспоримость, ни полного анализа этих связей и их границ, ни выяснения их смысла до сих пор мы не имеем.
Несмотря на то, что русская литературная наука в вопросе об отношении Пушкина с В. Скоттом почти всегда оперировала преимущественно материалами „Капитанской Дочки“, буржуазные, а иногда и некоторые советские исследователи, сплошь и рядом, только запутывали, а порой и компрометировали важную тему.
„Капитанская Дочка“ — последнее звено длительного и упорного процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина.
Еще Белинский назвал Савельича — „русским Калебом“; А. Д. Галахов указал: „у Пушкина в конце «Капитанской Дочки», именно в сцене свидания Марии Ивановны с императрицей Екатериной II, есть тоже подражание... Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской Темницы»“.1
Н. Г. Чернышевский, хорошо знавший Скотта, категорически, но попутно указал, что повесть прямо возникла „из романов Вальтера Скотта“.
166
Славянофильскому лагерю замечание показалось посягающим на славу Пушкина. Идеолог русского самодержавия Черняев в панегирике „Капитанской Дочке“ утверждал ее исконно-русское величие путем полнейшего игнорирования западных связей. Мнение его единственной о романе монографии сказалось и на последующих работах. Черняев считал, что замечание Чернышевского „по своей бездоказательности не заслуживает разбора“, и пришел к своему тенденциозному выводу — „Нет ни одной мелочи, которая отзывалась бы подражанием В. Скотту. Зато весь роман свидетельствует о том, что Пушкин, наведенный В. Скоттом на мысль воссоздать в художественных образах и картинах нашу старину, шел совершенно самостоятельно“.1 А. И. Кирпичников2 и А. Н. Пыпин3 вернулись к мнению Чернышевского, но не развили его, как и Алексей Н. Веселовский4 и В. В. Сиповский.5 Наконец, М. Гофман в своей статье о „Капитанской Дочке“ 1910 г. писал: „В. Скотт дал толчок новым силам Пушкина, до тех пор дремавшим в нем“. Если старая формула Галахова: Пушкин подражал в „Капитанской Дочке“ В. Скотту — у Черняева преобразовалась:продолжал В. Скотта, то Гофман лишь затуманил ее: Пушкин отталкивался от В. Скотта. Дело здесь, разумеется, не в одном терминологическом различии. Только выяснением роли В. Скотта для пушкинского творчества на всем его протяжении, полным изучением творчества В. Скотта-прозаика и прозаика-Пушкина, регистрацией и осмыслением всех точек соприкосновения можно подойти к ответам на вопросы о функции его для Пушкина.
Мне приходилось уже останавливаться во „Временнике“ на мнениях некоторых советских исследователей, пошедших путем изолированных сопоставлений и несостоятельно сводивших живую ткань пушкинского романа к механическому усвоению формальных схем и к технике вальтер-скоттовского романа.6 Из-за этих достаточно общих мелочей они не видят подлинно значительных связей, касающихся существа сравниваемых романов, большого их сходства и великой разницы в точках зрения авторов по основным вопросам проблемного характера.
Александр Николаевич Островский был мастером точных описаний. Драматург в своих произведениях сумел показать все тёмные стороны человеческой души. Возможно, неприглядные и отрицательные, но без которых невозможно создать полную картину. Критикуя Островского, Добролюбов указывал на его «народное» мироощущение, видя главную заслугу писателя в том, что Островский сумел подметить те качества в русском человеке и обществе, которые тормозить естественный прогресс. Тема «тёмного царства» поднимается во многих драмах Островского. В пьесе «Гроза» город Калинов и его обитатели показаны ограниченными, «тёмными» людьми.Город Калинов в «Грозе» – вымышленное пространство. Автор хотел подчеркнуть, что те пороки, которые есть в этом городе, характерны для всех городов России конца XIX века. И все проблемы, которые поднимаются в произведении, существовали в то время повсюду. Добролюбов называет Калинов «тёмным царством». Определение критика в полной мере характеризуют атмосферу, описанную в Калинове. Жителей Калинова стоит рассматривать в неразрывной связи с городом. Все обитатели города Калинова обманывают друг друга, обворовывают, терроризируют других членов семьи. Власть в городе принадлежит тем, у кого есть деньги, а власть городничего только номинальная. Это становится понятно из разговора Кулигина. Городничий приходит к Дикому с претензией: мужики жаловались на Савла Прокофьевича, ведь он обсчитывал их. Дикой совершенно не старается себя оправдать, напротив, он подтверждает слова городничего, говоря, что если купцы воруют друг у друга, то нет ничего плохого в том, что купец крадёт у простых жителей. Сам Дикой жадный и грубый. Он постоянно ругается и ворчит. Можно сказать, что из-за алчности у Савла Прокофьевича испортился характер. В нём не осталось ничего человеческого. Даже Гобсеку из одноимённой повести О. Бальзака читатель сочувствует больше, чем Дикому. К этому персонажу не возникает никаких чувств, кроме отвращения. Но ведь в городе Калинове его обитатели сами потакают Дикому: они просят у него денег, унижаются, знают, что их оскорбят и, скорее всего, нужную сумму не дадут, но всё равно просят. Больше всего купца раздражает его племянник Борис, ведь ему тоже нужны деньги. Дикой открыто грубит ему, проклинает и требует, чтобы тот уехал. Савлу Прокофьевичу чужда культура. Он не знает ни Державина, ни Ломоносова. Его интересует только накопление и приумножение материальных благ.Кабаниха отличается от Дикого. «Под видом благочестия» она старается всё подчинить своей воли. Она воспитала неблагодарную и лживую дочь, бесхарактерного слабого сына. Сквозь призму слепой материнской любви Кабаниха, кажется, не замечает лицемерия Варвары, но Марфа Игнатьевна прекрасно понимает, каким сделала сына. К своей невестке Кабаниха относится хуже, чем к остальным. В отношениях с Катериной проявляется желание Кабанихи всех контролировать, воспитать в людях страх. Ведь правителя либо любят, либо бояться, а любить Кабаниху не за что. Нужно отметить говорящую фамилии Дикого и прозвище Кабанихи, которые отсылают читателей и зрителей к дикой, животной жизни.Глаша и Феклуша – низшее звено в иерархии. Они обычные жители, которые рады прислуживать таким господам. Есть мнение, то каждый народ заслуживает своего правителя. В городе Калинове это подтверждается многократно. Глаша и Феклуша ведут диалоги о том, что в Москве сейчас «содом», ведь там люди начинают жить по-другому. Жителям Калинова чужда культура и образование. Они хвалят Кабаниху за то, что та ратует за сохранение патриархального строя. Глаша согласна с Феклушей в том, что только в семье Кабановых сохранились старые порядки. Дом Кабанихи – рай на земле, ведь в других местах всё погрязло в разврате и невоспитанности.Реакция на грозу в Калинове больше схожа с реакцией на масштабное стихийное бедствие. Люди бегут себя, стараясь спрятаться. Всё потому что гроза становится непросто природным явлением, а символом божьей кары. Так воспринимают её Савл Прокофьевич и Катерина. Впрочем, Кулигин совсем не боится грозы. Он призывает людей не паниковать, рассказывает Дикому о пользе громоотвода, но тот глух к изобретателя. Кулигин не может активно противостоять устоявшимся порядкам, он при к жизни в такой обстановке. Борис понимает, что в Калинове мечты Кулигина так и останутся мечтами. При этом Кулигин отличается от остальных жителей города. Он честный, скромный, планирует зарабатывать своим трудом, не прося богатых о Изобретатель детально изучил все порядки, которыми живёт город; знает, что происходит за закрытыми дверями, знает об обманах Дикого, но ничего не может с этим сделать.Островский в «Грозе» город Калинов и его обитателей изображает с негативной точки зрения. Драматург хотел показать как плачевна ситуация в провинциальных городах России, сделал акцент на том, что общественные проблемы требует немедленного решения.
На картине Д. Шмаринова мы видим олицетворение суровой русской зимы и тяжелого детского труда крестьян. Вдали героя картины стоят одинокие елки, на земле сугробы снега, и кажется, на улице холодно. Создается впечатление грусти природы. Главный герой картины-маленький Влас. Из одежды на нем шапка и старые лохмотья, которые навряд ли согревают мальчишку. Мальчик ведет лошадь с санями. Конь склонил голову, тем самым выражая свою усталость. Влас идет по лесу не очень охотно, возможно, потому что ему предстоит очень тяжелый и далекий путь. По моему мнению, автор жалеет мальчишку и лошадку. Он четко выразил черты лица мальчишки и морду лошадки. Смысл этой картины заключается в том, что крестьянским детям очень тяжело жилось на Руси. Ребята выполняли тяжелую, не всем подсильную работу.
Всесторонний анализ „Капитанской Дочки“ и выяснение ее значения в творческой эволюции Пушкина невозможны без полного учета взаимоотношений романа с романами В. Скотта. Эти взаимоотношения являются одной из существеннейших сторон в сложении „Капитанской Дочки“, этой — по прекрасному выражению П. А. Катенина — „родной сестры «Евгения Онегина»“. Как последний, являясь „энциклопедией русской жизни“, в то же время кровно связан с байроновской стихией, так и „Капитанская Дочка“, будучи типически русским романом, возникшим на основе знания русской жизни и представляющим органическое завершение пушкинской прозы, включает тем не менее в себя бесспорный и важный комплекс связей с В. Скоттом. Однако, несмотря на их неоспоримость, ни полного анализа этих связей и их границ, ни выяснения их смысла до сих пор мы не имеем.
Несмотря на то, что русская литературная наука в вопросе об отношении Пушкина с В. Скоттом почти всегда оперировала преимущественно материалами „Капитанской Дочки“, буржуазные, а иногда и некоторые советские исследователи, сплошь и рядом, только запутывали, а порой и компрометировали важную тему.
„Капитанская Дочка“ — последнее звено длительного и упорного процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина.
Еще Белинский назвал Савельича — „русским Калебом“; А. Д. Галахов указал: „у Пушкина в конце «Капитанской Дочки», именно в сцене свидания Марии Ивановны с императрицей Екатериной II, есть тоже подражание... Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской Темницы»“.1
Н. Г. Чернышевский, хорошо знавший Скотта, категорически, но попутно указал, что повесть прямо возникла „из романов Вальтера Скотта“.
166
Славянофильскому лагерю замечание показалось посягающим на славу Пушкина. Идеолог русского самодержавия Черняев в панегирике „Капитанской Дочке“ утверждал ее исконно-русское величие путем полнейшего игнорирования западных связей. Мнение его единственной о романе монографии сказалось и на последующих работах. Черняев считал, что замечание Чернышевского „по своей бездоказательности не заслуживает разбора“, и пришел к своему тенденциозному выводу — „Нет ни одной мелочи, которая отзывалась бы подражанием В. Скотту. Зато весь роман свидетельствует о том, что Пушкин, наведенный В. Скоттом на мысль воссоздать в художественных образах и картинах нашу старину, шел совершенно самостоятельно“.1 А. И. Кирпичников2 и А. Н. Пыпин3 вернулись к мнению Чернышевского, но не развили его, как и Алексей Н. Веселовский4 и В. В. Сиповский.5 Наконец, М. Гофман в своей статье о „Капитанской Дочке“ 1910 г. писал: „В. Скотт дал толчок новым силам Пушкина, до тех пор дремавшим в нем“. Если старая формула Галахова: Пушкин подражал в „Капитанской Дочке“ В. Скотту — у Черняева преобразовалась:продолжал В. Скотта, то Гофман лишь затуманил ее: Пушкин отталкивался от В. Скотта. Дело здесь, разумеется, не в одном терминологическом различии. Только выяснением роли В. Скотта для пушкинского творчества на всем его протяжении, полным изучением творчества В. Скотта-прозаика и прозаика-Пушкина, регистрацией и осмыслением всех точек соприкосновения можно подойти к ответам на вопросы о функции его для Пушкина.
Мне приходилось уже останавливаться во „Временнике“ на мнениях некоторых советских исследователей, пошедших путем изолированных сопоставлений и несостоятельно сводивших живую ткань пушкинского романа к механическому усвоению формальных схем и к технике вальтер-скоттовского романа.6 Из-за этих достаточно общих мелочей они не видят подлинно значительных связей, касающихся существа сравниваемых романов, большого их сходства и великой разницы в точках зрения авторов по основным вопросам проблемного характера.