Всю свою недолгую жизнь Михаил Юрьевич Лермонтов испытывал острое чувство одиночества. Он тосковал по рано умершей матери, по отцу, с которым его властная бабушка не разрешала видеться, по друзьям, которых из-за его дерзкого характера было не так уж много, по любви, которой не суждено было стать счастливой. Ощущение одиночества и отверженности усугубилось тем, что за брошенное в адрес царя обвинение в смерти Пушкина в стихотворении "На смерть поэта" поэт был выслан на Кавказ. Вольно или невольно, но эти строки поэт написал и о себе. Современники вспоминали, что на Кавказе он вел себя так, словно бы искал смерти. Ни в Петербурге, ни в Москве, ни, тем более, на Кавказе никто в полной мере не осознал величины его таланта. Понимал ли сам Лермонтов свое значение для русской литературы? Мог ли сам себе представить, что прожив всего лишь двадцать семь лет, он со своим творчеством навеки останется в сокровищнице российской словесности? Как бы мне хотелось, чтобы он узнал о своей гениальности при жизни! Тогда бы он сумел объяснить самому себе причину своей отверженности и одиночества. Он бы понял, что его общество в основном состоит из посредственностей, а самобытному, талантливому человеку всегда одиноко среди таких людей. И посредственности чураются таланта, потому что, если они признают, что человек талантлив, сразу станет заметной вся ничтожность их жизней
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами — ни забор, ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
Село наше, кроме улиц, посадов и переулков, скроено и сложено еще и попесенно — у всякой семьи, у фамилии была «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни.
Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами — ни забор, ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
Село наше, кроме улиц, посадов и переулков, скроено и сложено еще и попесенно — у всякой семьи, у фамилии была «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни.
Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы.
Вольно или невольно, но эти строки поэт написал и о себе. Современники вспоминали, что на Кавказе он вел себя так, словно бы искал смерти. Ни в Петербурге, ни в Москве, ни, тем более, на Кавказе никто в полной мере не осознал величины его таланта. Понимал ли сам Лермонтов свое значение для русской литературы? Мог ли сам себе представить, что прожив всего лишь двадцать семь лет, он со своим творчеством навеки останется в сокровищнице российской словесности? Как бы мне хотелось, чтобы он узнал о своей гениальности при жизни! Тогда бы он сумел объяснить самому себе причину своей отверженности и одиночества. Он бы понял, что его общество в основном состоит из посредственностей, а самобытному, талантливому человеку всегда одиноко среди таких людей. И посредственности чураются таланта, потому что, если они признают, что человек талантлив, сразу станет заметной вся ничтожность их жизней