ответ:«Лермонтов никуда не приходит, а только уходит… Вы его вечно видите «со спины»
Объяснение:
Литература наша может быть счастливее всех литератур, именно гармоничнее их всех, потому что в ней единственно "лад" выразился столько же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как и "разлад"; и через это, в двух элементах своих, она до некоторой степени разрешает проблему космического движения. "Как может быть перемена", "каким образом перемена есть"...
Лермонтов, самым бытием лица своего, самой сущностью всех стихов своих, еще детских, объясняет нам, - почему мир "вскочил и убежал"...
Лермонтов никуда не приходит, а только уходит.. . Вы его вечно увидите "со спины". Какую бы вы ему "гармонию" ни дали, какой бы вы ему "рай" ни насадили, - вы видите, что он берется "за скобку двери"... "Прощайте! ухожу! " - сущность всей поэзии Лермонтова. Ничего, кроме этого. А этим полно все.
1) Историю о то, что дед Мазай зайцам. Это балагур, любящий потравить охотничьи байки
2) Писатель восхищается поступком главного героя.
3)Рассказывая про деда Мазая в ночном лесу, Некрасов опи- сывал разнообразные звуки природы: нежное пение пеночки, уханье удода, скрип сосны и, наконец, тишина, после наступ- ления которой становится страшновато. Здесь также очень интересны сравнения звуков: удод ухает словно в пустую боч- ку; сосна своим скрипом напоминает поэту ворчание старухи во сне; а тишина ассоциируется у Некрасова с тем безмол- вием, которое возникает в церкви после того, как там уже отслужили службу и закрыли дверь.
-- Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? -- сказала она.
-- Да. -- И так крепко поцеловал он ее вслед за своим железным "да", что она засмеялась.
Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много на свете слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу.
Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.
-- Ну, вот... -- сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. -- Теперь пейте, пейте все; кто не пьет, тот враг мне.
Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под всеми парусами уходил от ужаснувшейся навсегда Каперны "Секрет", давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде происходит на великих праздниках.
-- Как понравилось оно тебе? -- спросил Грэй Летику.
-- Капитан! -- сказал, подыскивая слова, матрос. -- Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления мои нужно обдумать. Улей и сад!
-- Что?! -- Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте счастливы, капитан. И пусть счастлива будет та, которую "лучшим грузом" я назову, лучшим призом "Секрета"!
Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье...