Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразу содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина изображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала. Струи пены стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабль шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт. Гребень вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше бугшприта, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер момента. Поза человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепались ветром; белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела — взмах вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал — но что? Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другой галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей выросли в душе Грэя, пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он не погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгих обвалов; эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно вставшая тишина рассеяла звучную паутину фантазии; связь с бурей исчезла.
По данной теме сразу приходят на ум несколько тезисов. В первую очередь это столбовые холопы. Об этом можно судить даже мельком взглянув на такие произведения, как "Добродетели и пороки", "Москва-Петушки" или "Черный государь". Салтыков-Щедрин всем сердцем ненавидел столбовых холопов и ни раз заявлял о том, что их необходимо изжить и заменить вольнодумными крестьянами. Следующий тезис, на который нам указывают "Соседи" и "Нерадивый барин" - экспортная политика государства. Автор всем сердцем ненавидел то, что практически весь добываемый лустюк отправляется за границу, несмотря на то, что отчизне он необходим не меньше. Последний, но не менее важный тезис - логистическое устройство державы. Обратим внимание на такие произведения, как "Ухабистая дорога", "Родина" и "В киноварных пещерах". В данных романах очень остро поднимается поднимается проблематика как уездных центров, так и простых дорог. Автор, после путешествия вы Выборг стал очень категорично отзываться о качестве дорог, соединяющих постоялые дворы, называя их содомовыми и треклятыми. Справедливости ради стоит упомянуть, что от последнего тезиса в более поздний период творчества автор отказался после полугодового пути Москва - Владивосток с бывалым извозчиком Л. Калининым. О той дороге писатель отзывался крайне лестно и в корне изменил мнение.
