Вот кто-то намалевал в книге смешную рожицу и подписал: «Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет».
Далее, некий Ярмонкин жалуется на ветер:
Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа.Конторщик Самолучшев жалуется на кондуктора, который нагрубил его тишайшей жене, и на жандарма, грубо взявшего конторщика за плечо.
Ученик гимназии Алексей Зудьев «возмущён до глубины души» и находится «под свежим впечатлением возмутительного поступка». Какого именно — зачёркнуто.
Неунывающий дачник «обозревал физиогномию начальника станции и остался ею весьма недоволен».
Следом кто-то предупреждает, что Тельцовский — шулер. Аноним радостно сообщает, что жандармиха изменяет мужу с буфетчиком. Затем следует жалоба дьякона Духова на станционный буфет, в котором нет постной пищи. Чуть ниже ему грубо отвечают: «Лопай, что дают».
Далее, некий разиня разыскивает свой кожаный портсигар. Телеграфист Козьмодемьянский негодует, что его выгоняют со службы за пьянство и объявляет всех мошенниками. За его жалобой следует надпись: «Добродетелью украшайтесь».
Следом идёт признание в любви некой Катиньке. После него «Иванов седьмой» просит не писать в жалобной книге посторонних вещей, на что ему отвечают: «Хоть ты и седьмой, а дурак».
Жалобная книга используется не по назначению, зато благодаря этому можно многое узнать о тех, кто заглянул в неё хоть раз. Каждая запись, как зеркало, отражает характер её автора.https://briefly.ru/chehov/zhalobnaia_kniga/
1
Понятие “идеальный читатель” употребляется здесь едва ли не в буквальном, терминологическом смысле. Идеальный, или концепирован- ный читатель — своеобразный аналог автора — носителя концепции, воплощенной в тексте; это и читатель, который моделируется автором как реципиент (“собеседник” у Мандельштама, “друг в поколеньи” у Баратынского). Но в нашем случае автором является сама власть, а читатель, по аналогии, продукт сотворчества власти и массы. Это и своеобразный “горизонт ожиданий' власти. Речь, таким образом, идет о величине во всех смыслах идеальной, хотя ее создание потребовало, как мы могли видеть, вполне материальных усилий и затрат. Рассмотреть “материальное измерение” идеального читателя вряд ли возможно в рамках только историко-литературного исследования — это предмет социологии и культурной антропологии. Здесь нас занимают некоторые собственно историко-культурные аспекты явления.
М.Бахтин полагал, что диалог всегда предполагает наличие некоторого третьего собеседника, формально не участвующего в процессе общения, но играющего роль некоей “точки отсчета”, по отношению к
которой реальные коммуниканты упорядочивают свои позиции1. Таким “нададресатом” в нашем случае является власть, стремящаяся к максимальному воздействию на участников диалога. Несомненно, что чистая власть в качестве такого “нададресата” радикально отличается от традиционных “третьих в диалоге” (“суд Божий”, “суд истории”, “требования совести” и т.д.), хотя и есть соблазн этих “третьих” вынести в один знаменатель. Нельзя, однако, не учитывать, что в нашем случае “амбиции третьего” столь всеохватны и подкрепляются столь мощными аргументами, что практически не оставляют возможности для участников диалога самоопределиться. В этом случае мы вправе говорить о смерти диалога, предрешенной смертью его участников как полноценных коммуникантов.