РАССКАЗ МОЖНО НАЗВАТЬ ТРОГАТЕЛЬНЫМ НУ ЭТО КОГДА ТАМ ГРУСТНО ИЛИ ЖАЛКО КОГО ТО
Объяснение:
"... Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой, - он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои, - ведь им столько выпало работы в жизни, - но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки. Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе. Я помню, как они сновали в мыльной пене, стирая мои когда эти были еще так малы, что походили на пеленки, и помню, как ты в тулупчике, зимой, несла ведра на коромысле, положив спереди на коромысло маленькую ручку в рукавичке, сама такая маленькая и пушистая, как рукавичка. Я вижу твои с чуть утолщенными суставами пальцы на букваре, и я повторяю за тобой: "бе-а - ба, ба-ба". Я вижу как сильной рукой своею ты подводишь серп под жито, сломленное жменью другой руки, прямо на серп, вижу неуловимое сверкание серпа и потом это мгновенное плавное, такое женственное движение рук и серпа, откидывающее колосья в пучке так, чтобы не поломать сжатых стеблей. Я помню твои руки, несгибающиеся, красные, залубеневшие от студеной воды в проруби, где ты полоскала белье, когда мы жили одни, - казалось, совсем одни на свете, - и помню, как незаметно могли руки твои вынуть занозу из пальца у сына и как они мгновенно продевали нитку в иголку, когда ты шила и пела - пела только для себя и для меня. Потому что нет ничего на свете, чего бы не сумели руки твои, что было бы им не под силу, чего бы они погнушались! Я видел, как они месили глину с коровьим пометом, чтобы обмазать хату, и я видел руку твою, выглядывающую из шелка, с кольцом на пальце, когда ты подняла стакан с красным молдаванским вином. А с какой покорной нежностью полная и белая выше локтя рука твоя обвилась вокруг шеи отчима, когда он, играя с тобой, поднял тебя на руки, - отчим, которого ты научила любить меня и которого я чтил, как родного, уже за одно то, что ты любила его. Но больше всего, на веки вечные запомнил я, как нежно гладили они, руки твои, чуть шершавые и такие теплые и прохладные, как они гладили мои волосы, и шею, и грудь, когда я в полусознании лежал в постели. И, когда бы я ни открыл глаза, ты была всегда возле меня, и ночник горел в комнате, и ты глядела на меня своими запавшими очами, будто из тьмы, сама вся тихая и светлая, будто в ризах. Я целую чистые, святые руки твои! Ты проводила на войну сыновей, - если не ты, так другая, такая же, как ты, - иных ты уже не дождешься вовеки, а если эта чаша миновала тебя, так она не миновала другую, такую же, как ты. Но если и в дни войны у людей есть кусок хлеба и есть одежда на теле, и если стоят скирды на поле, и бегут по рельсам поезда, и вишни цветут в саду, и пламя бушует в домне, и чья-то незримая сила подымает воина с земли или с постели, когда он заболел или ранен, - все это сделали руки матери моей - моей, и его, и его. Оглянись же и ты, юноша, мой друг, оглянись, как я, и скажи, кого ты обижал в жизни больше, чем мать, - не от меня ли, не от тебя, не от него, не от наших ли неудач, ошибок и не от нашего ли горя седеют наши матери? А ведь придет час, когда мучительным упреком сердцу обернется все это у материнской могилы. Мама, мама меня, потому что ты одна, только ты одна на свете можешь прощать, положи на голову руки, как в детстве, и
РАССКАЗ МОЖНО НАЗВАТЬ ТРОГАТЕЛЬНЫМ НУ ЭТО КОГДА ТАМ ГРУСТНО ИЛИ ЖАЛКО КОГО ТО
Объяснение:
"... Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой, - он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои, - ведь им столько выпало работы в жизни, - но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки. Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе. Я помню, как они сновали в мыльной пене, стирая мои когда эти были еще так малы, что походили на пеленки, и помню, как ты в тулупчике, зимой, несла ведра на коромысле, положив спереди на коромысло маленькую ручку в рукавичке, сама такая маленькая и пушистая, как рукавичка. Я вижу твои с чуть утолщенными суставами пальцы на букваре, и я повторяю за тобой: "бе-а - ба, ба-ба". Я вижу как сильной рукой своею ты подводишь серп под жито, сломленное жменью другой руки, прямо на серп, вижу неуловимое сверкание серпа и потом это мгновенное плавное, такое женственное движение рук и серпа, откидывающее колосья в пучке так, чтобы не поломать сжатых стеблей. Я помню твои руки, несгибающиеся, красные, залубеневшие от студеной воды в проруби, где ты полоскала белье, когда мы жили одни, - казалось, совсем одни на свете, - и помню, как незаметно могли руки твои вынуть занозу из пальца у сына и как они мгновенно продевали нитку в иголку, когда ты шила и пела - пела только для себя и для меня. Потому что нет ничего на свете, чего бы не сумели руки твои, что было бы им не под силу, чего бы они погнушались! Я видел, как они месили глину с коровьим пометом, чтобы обмазать хату, и я видел руку твою, выглядывающую из шелка, с кольцом на пальце, когда ты подняла стакан с красным молдаванским вином. А с какой покорной нежностью полная и белая выше локтя рука твоя обвилась вокруг шеи отчима, когда он, играя с тобой, поднял тебя на руки, - отчим, которого ты научила любить меня и которого я чтил, как родного, уже за одно то, что ты любила его. Но больше всего, на веки вечные запомнил я, как нежно гладили они, руки твои, чуть шершавые и такие теплые и прохладные, как они гладили мои волосы, и шею, и грудь, когда я в полусознании лежал в постели. И, когда бы я ни открыл глаза, ты была всегда возле меня, и ночник горел в комнате, и ты глядела на меня своими запавшими очами, будто из тьмы, сама вся тихая и светлая, будто в ризах. Я целую чистые, святые руки твои! Ты проводила на войну сыновей, - если не ты, так другая, такая же, как ты, - иных ты уже не дождешься вовеки, а если эта чаша миновала тебя, так она не миновала другую, такую же, как ты. Но если и в дни войны у людей есть кусок хлеба и есть одежда на теле, и если стоят скирды на поле, и бегут по рельсам поезда, и вишни цветут в саду, и пламя бушует в домне, и чья-то незримая сила подымает воина с земли или с постели, когда он заболел или ранен, - все это сделали руки матери моей - моей, и его, и его. Оглянись же и ты, юноша, мой друг, оглянись, как я, и скажи, кого ты обижал в жизни больше, чем мать, - не от меня ли, не от тебя, не от него, не от наших ли неудач, ошибок и не от нашего ли горя седеют наши матери? А ведь придет час, когда мучительным упреком сердцу обернется все это у материнской могилы. Мама, мама меня, потому что ты одна, только ты одна на свете можешь прощать, положи на голову руки, как в детстве, и
Особенно сильные споры велись вокруг центральной фигуры романа – нигилиста Евгения Базарова. Этот герой выступает в романе как противник всего, созданного и накопленного русским дворянством и человечеством вообще: морально-нравственных ценностей, культуры, простых человеческих чувств. Чтобы показать неправильность взглядов Базарова, автор проводит его через жизненные испытания. Герой испытывает тоску одиночества и неразделенную любовь. В итоге он понимает, что нельзя отрицать естественные законы человеческой жизни, на которых строится существование любого человека.
Понять это Базарову страстная влюбленность в Анну Сергеевну Одинцову, умную и красивую женщину. Будучи у нее в гостях, Базаров признается ей в своих чувствах. Это происходит в 18-ой главе романа. Под незначительным предлогом Одинцова пригласила Базарова в свою комнату, где захотела продолжить вчерашний разговор. Базаров сделал вид, что не помнит предмета их беседы. Но Одинцова напомнила герою: «о счастии» . Она, например, никогда не чувствовала себя счастливой. Даже в чудесные мгновения общения с музыкой, приятными людьми у героини возникало ощущение мимолетности, лишь подобия настоящего счастья. Базаров напоминает Анне Сергеевне, что она не удовлетворена своей теперешней жизнью, поэтому и не может почувствовать себя счастливой.
Одинцова переводит разговор на самого Базарова. Она хочет проникнуть к нему в душу, узнать сокровенные мысли героя, его планы на будущее. Но Базаров очень замкнут, он не привык изливать свою душу – еще одно подтверждение большого одиночества героя. Евгений пытается уйти от разговора, но Одинцова настаивает. Она хочет знать, что происходит в душе Базарова сейчас, в настоящее время. Анна Сергеевна уверяет, что герой может открыться ей: «Как хотите,… а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец? »
Этот вопрос стал решающим. Базаров признается Анне Сергеевне, что причина его напряженности – любовь к ней: «Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно… Вот чего вы добились» . Эти слова героя – не только признание в любви, но и признание своего поражения. Все нигилистические теории героя разбились о его страстное чувство к Одинцовой. Именно поэтому автор замечает: «…страсть в нем билась, сильная и тяжелая – страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… »
Глядя на мучения Базарова, Анна Сергеевна жалеет его и одновременно пугается: так сильны чувства героя. А что же сама Одинцова? Каково ее отношение к Евгению Базарову? После сцены объяснения, когда Базаров страстно обнимает ее, героиня говорит: «Вы меня не поняли» . Оставшись одна, Одинцова убеждает себя, что она относится к Базарову как к другу, что она не подозревала о его чувстве: «Я виновата, - промолвила она вслух, - но я это не могла предвидеть» .