Маяковского, как и многих его поэтических предшественников, волновал вопрос о назначении поэта и поэзии. Новатор во многом, в понимании себя как поэта Маяковский является преемником позиций Пушкина, Лермонтова, Некрасова, считающих, что литературный дар обязывает творца бескорыстно служить своему народу:
...янарода водительи одновременно —народный слуга...М. Горький высоко оценивал Маяковского как поэта: «Русского футуризма нет. Есть только Вл. Маяковский. Поэт. Большой поэт». Осознание своей исключительной роли заставляло Маяковского относиться к стихосложению не только как к общению с чем-то высшим («творись, просветленных страданием слов нечеловечья магия»), но и как к тяжелому изнурительному труду, приравненному поэтом к работе сталеваров, дроворубов, шахтеров («труд мой любимый родствен»). Поэт ставит перед своим творчеством задачу изменить людей в лучшую сторону с щью своего грозного оружия — пера и бумаги: «голов людских обделываем дубы», «мозги шлифуем рашпилем языка».
Маяковский считал, что поэзия нового времени должна быть новой, сильной, бьющей, зовущей за собой. Бунтарь не только в жизни, но и в творчестве, он постоянно находился в поиске новых форм, нетрадиционных рифм, ритмов, занимался словотворчеством (многие из придуманных им неологизмов сегодня кажутся привычными, потому что были в свое время понятиями точными, емкими, прижившимися в народе). С образов, близких, в первую очередь, рабочим и солдатам, поэт объяснял свое видение литературного процесса:
Я тоже фабрика.А если без труб,то, может,мнебез труб труднее.«О месте поэта в рабочем строю» у Маяковского написано много стихотворений, среди которых «Поэт рабочий», «Разговор с фининспектором о поэзии», «Сергею Есенину», «Юбилейное», вступление к поэме «Во весь голос». И всегда поэзия Маяковского устремлена в будущее, на построение нового счастливого мира: «Поэзия — вся! — езда в незнаемое».
Признание Раскольникова в полицейской конторе — это далеко еще не «чистосердечное раскаяние». Его признание, прежде всего, основано на физической невозможности вынести внутреннюю борьбу, на предельном истощении всех сил, а еще «из выгоды, как предлагал этот... Порфирий». Это похоже на новое преступление: Раскольников раскаялся в том, что признался. Пропасть между ним и другими людьми расширилась и сделалась непроходимой: «Его даже стали под конец ненавидеть — почему? Он не знал этого».
Казалось бы, именно преступление и должно было сблизить его с остальными преступниками. В действительности получилось наоборот. Каторжные ненавидят его, но не только и не столько за безбожие. Они, не читавшие, разумеется, его статьи и не знавшие его теории о «двух разрядах», — инстинктивно чувствовали, что себя-то он и на каторге относит к «высшему» разряду, а их, в том числе и Соню, к низшему. За это и убить хотели.
Но все изменилось, когда он молча отрекся от своей «проклятой мечты», когда Соня «поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее... Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого...».
Весь роман перенасыщен шумом. Гудящие улицы, скандал на поминках, сумасшедшая Катерина Ивановна в толпе, истошные, оглушительные крики Раскольникова, даже тогда, когда он не говорит, а лишь думает про себя. Кроме того, сны с гулом споров, с резней, с пожаром, набатом. И вдруг на последней странице абсолютно молчаливая сцена: «что-то как бы подхватило» Раскольникова и бросило к ногам Сони. «Они хотели было говорить, но не могли».
Молчаливое коленопреклонение Раскольникова заставляет вспомнить пушкинского «Пророка»: И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый...
Это уже не то коленопреклонение, когда Раскольников «дико» произнес: «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился». Соотнесение этой фразы с законами раскольниковской «арифметики» может означать, что и Соню, подобно Лизавете или Миколке, можно принести в жертву «всему человечеству». Не так уж трудно воскликнуть «вечная Сонечка!», но намного труднее исключить ее из «низшего» разряда, и вообще отказаться от всяких разрядов. Прежнее коленопреклонение — это символ боли, замутненной «трихнинами». «Не тебе, а всему страданию...» — слова эти произносил язык еще «грешный», «празднословный» и «лукавый». Но в молчаливом финальном коленопреклонении звучит уже совсем другой мотив. «В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе,., отвечали ласково».
Все исступленные речи Раскольникова разбиваются о слова тихой и непреклонной Сони: «Это человек-то вошь!.. Убивать то право имеете?». Она не спорит с ним, не разоблачает его. она просто его не понимает. И это непонимание оказывается сильнее всякой «казуистики».
Не случайно в утро воскрешения Раскольникова звучит и тема солнца — возникает образ «облитой солнцем необозримой степи». Ведь в начале романа Раскольников, готовый «переступить черту», думает