Свопросом по ! 40 широта проблемно-тематического диапазона поэзии и. бродского («осенний крик ястреба», «на смерть жукова», «сонет» («как жаль, что тем, чем стало для меня…»).
Ученик. Уже ранние стихи (1959–1962) Бродского поражают напряженностью и напором. Первый признак поэтической энергии – желание читателя произносить стихи вслух. Тогда же Бродский осваивает ещё один любимый свой прием – повтор. Повтор у него представлен самыми разными вариантами – рефрены, анафоры (повторение одинаковых или похожих звуков, слов, групп слов или ритмических построений в начале рядом стоящих строчек или строф), нанизывание одинаковых синтаксических конструкций.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
Среди бумаг, в столе, в готовой речи,
В её словах, в дровах, в щипцах, в угле
Остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, в башмаках, в чулках,
в тенях
За зеркалом, в кровати, в спинке стула,
Опять в тазу, в распятьи,
в простынях,
В метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Перечисление как одна из форм организации стихотворения будет встречаться и в более поздних произведениях.
Учитель. В 60-е годы, когда страна переживает массовое увлечение поэзией, Бродского не печатают. В его стихах нет и тени «оттепельного» энтузиазма, зато налицо стойкое отвращение к любым коллективам, сообществам и пафосу великих строек.
На суде молодой поэт вел себя с исключительным достоинством и на вопрос: кто дал ему право называться поэтом, – ответил с исчерпывающей точностью: «Я думаю, что это от Бога… А кто причислил меня к роду человеческому?» Стенограмма процесса, выполненная журналисткой и писательницей Вигдоровой, широко ходила в «самиздате» и попала в зарубежную печать. Так Бродский получил международную известность, немало забавлявшую его самого.
Поэт отбывал ссылку в деревне Норенской Архангельской области – а в Америке тем временем выходил его первый сборник «Стихотворения и поэмы» (1965 г.), составленный и переправленный за границу его друзьями.
Условия жизни Бродского в ссылке оказались весьма тяжелыми, но, по свидетельствам друзей поэта, утешением ему служили слава опального поэта, растущее уважение к его таланту и дружелюбное отношение местных жителей. Последнее обстоятельство вряд ли можно считать случайностью – Бродский никогда не испытывал высокомерного презрения к тем, кто жил хуже и знал меньше, чем он. Из ссылки поэт вернулся через полтора года, благодаря заступничеству А. Ахматовой, К. Чуковского и др.
Ученик. Бродский никогда не был политическим поэтом, стихотворные агитки заслуженно презирал, но его также не устраивала поза небожителя, безразличного к современности. Политические выкладки в стихотворении «Речь о пролитом молоке» (1967) довольно поверхностны: «желтая» опасность, обреченность белой расы, мечты о «брачных узах» Труда и Капитала. Однако заслуживает уважения сама энергия неравнодушия, с которой он призывает соотечественников проснуться от душевной спячки:
Я люблю родные поля, лощины,
Реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
В теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?
Никогда не стремясь к ссоре с режимом и соответственно к славе опального поэта (до самого отъезда он не терял надежды напечататься в СССР), Бродский тем не менее вынужден был – как честный очевидец – говорить о впадении родины в сон, безразличие:
Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чтоб мы
совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
в жертву?
«Осенний крик ястреба», 1975
Низвергающаяся, «скованная морозом» птица – символ гибели поэта. А эта гибель, в свою очередь, лишь начало великого оледенения, к которому все отчетливей стремится мир.
Наиболее отчетливо это состояние одиночества и крайней усталости выразилось в «Части речи» (1975–1976) – цикле стихотворений, состоящих из трех строф и как бы пересматривающих всю предыдущую поэзию Бродского. Темы любви, смерти, изгнания, всеобщей бессмыслицы звучат здесь с небывалой силой.
Ассоль была единственной дочерью старого моряка Лонгрена, ее мама умерла пять лет назад. В деревне её отца ненавидели, а девочку считали полоумной. В детстве у нее была игрушка, маленькая яхта с алыми парусами, и старый сказочник Эгль сказал ей, что когда она вырастет, за ней на таком же корабле приедет принц и увезет ее с собой. Она каждый день ходила к берегу моря и с надеждой смотрела вдаль. Артур Грей был очень богатым, но добрым и отзывчивым человеком. Когда он вырос, он сбежал из дома и пришел на шхуну "Ансельм" матросом. Выучившись морскому делу, он купил себе трехмачтовый галиот "Секрет", и однажды судьба привела к берегам, где жила Ассоль. Он случайно встретил ее и влюбился. От разных людей он узнал историю девушки и то, что она ждет корабль с алыми парусами. Он сшил алые шелковые паруса, взял на борт знакомого бродячего музыканта Циммера и прибыл в деревню, где жила Ассоль. Девушка была поражена тем, что предсказание сказочника сбылось, и взошла на корабль. Красивая нежная сказка о любви и о том, что нужно верить в хорошее будущее, быть добрым, не причинять никому боли и обиды, и жизнь твоя будет сказочной. Главная мысль: нужно верить в хорошее будущее, быть добрым, не причинять никому боли и обиды, всё получится
Лонгрен, человек замкнутый и нелюдимый, жил изготовлением и продажей моделей парусников и пароходов. Земляки не очень жаловали бывшего моряка, особенно после одного случая.
Как-то во время жестокого шторма лавочник и трактирщик Меннерс был унесён в своей лодке далеко в море. Единственным свидетелем происходящего оказался Лонгрен. Он спокойно курил трубку, наблюдая, как тщетно взывает к нему Меннерс. Лишь когда стало очевидным, что тому уже не Лонгрен прокричал ему, что вот так же и его Мери просила односельчанина о но не получила её.
с убогими её мерилами,
которые потом,
до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
«Одиночество», 1959
Ученик. Уже ранние стихи (1959–1962) Бродского поражают напряженностью и напором. Первый признак поэтической энергии – желание читателя произносить стихи вслух. Тогда же Бродский осваивает ещё один любимый свой прием – повтор. Повтор у него представлен самыми разными вариантами – рефрены, анафоры (повторение одинаковых или похожих звуков, слов, групп слов или ритмических построений в начале рядом стоящих строчек или строф), нанизывание одинаковых синтаксических конструкций.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
Среди бумаг, в столе, в готовой речи,
В её словах, в дровах, в щипцах, в угле
Остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, в башмаках, в чулках,
в тенях
За зеркалом, в кровати, в спинке стула,
Опять в тазу, в распятьи,
в простынях,
В метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Перечисление как одна из форм организации стихотворения будет встречаться и в более поздних произведениях.
Учитель. В 60-е годы, когда страна переживает массовое увлечение поэзией, Бродского не печатают. В его стихах нет и тени «оттепельного» энтузиазма, зато налицо стойкое отвращение к любым коллективам, сообществам и пафосу великих строек.
На суде молодой поэт вел себя с исключительным достоинством и на вопрос: кто дал ему право называться поэтом, – ответил с исчерпывающей точностью: «Я думаю, что это от Бога… А кто причислил меня к роду человеческому?» Стенограмма процесса, выполненная журналисткой и писательницей Вигдоровой, широко ходила в «самиздате» и попала в зарубежную печать. Так Бродский получил международную известность, немало забавлявшую его самого.
Поэт отбывал ссылку в деревне Норенской Архангельской области – а в Америке тем временем выходил его первый сборник «Стихотворения и поэмы» (1965 г.), составленный и переправленный за границу его друзьями.
Условия жизни Бродского в ссылке оказались весьма тяжелыми, но, по свидетельствам друзей поэта, утешением ему служили слава опального поэта, растущее уважение к его таланту и дружелюбное отношение местных жителей. Последнее обстоятельство вряд ли можно считать случайностью – Бродский никогда не испытывал высокомерного презрения к тем, кто жил хуже и знал меньше, чем он. Из ссылки поэт вернулся через полтора года, благодаря заступничеству А. Ахматовой, К. Чуковского и др.
Ученик. Бродский никогда не был политическим поэтом, стихотворные агитки заслуженно презирал, но его также не устраивала поза небожителя, безразличного к современности. Политические выкладки в стихотворении «Речь о пролитом молоке» (1967) довольно поверхностны: «желтая» опасность, обреченность белой расы, мечты о «брачных узах» Труда и Капитала. Однако заслуживает уважения сама энергия неравнодушия, с которой он призывает соотечественников проснуться от душевной спячки:
Я люблю родные поля, лощины,
Реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
В теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?
Никогда не стремясь к ссоре с режимом и соответственно к славе опального поэта (до самого отъезда он не терял надежды напечататься в СССР), Бродский тем не менее вынужден был – как честный очевидец – говорить о впадении родины в сон, безразличие:
Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чтоб мы
совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
в жертву?
«Осенний крик ястреба», 1975
Низвергающаяся, «скованная морозом» птица – символ гибели поэта. А эта гибель, в свою очередь, лишь начало великого оледенения, к которому все отчетливей стремится мир.
Наиболее отчетливо это состояние одиночества и крайней усталости выразилось в «Части речи» (1975–1976) – цикле стихотворений, состоящих из трех строф и как бы пересматривающих всю предыдущую поэзию Бродского. Темы любви, смерти, изгнания, всеобщей бессмыслицы звучат здесь с небывалой силой.