Октябрьский переворот 1917 г. круто изменил образ жизни русской интеллигенции. «Мы, литераторы и учёные, — вспоминал высланный из страны Михаил Осоргин, — за последние годы были башмачниками, торговцами, чистильщиками снега, землекопами, землепашцами, портными, чернорабочими, нищими. Философы торговали за прилавком и выносили поганые вёдра, писатели продавали селёдку и «пакеты против вшей», профессора пилили дрова и чистили картошку, адвокаты мыли солдатское бельё, артисты закапывали жмуриков, все научились таскать и мыть тюремную парашу, подтирать полы в арестантских уборных и прочищать палкой раковину - испытали всё...»
Но, несмотря на террор, на холод и голод, на отсутствие света и бумаги, литературная жизнь продолжалась. Сразу после революции, когда почти все газеты, журналы, издательства закрылись, в Москве - в Книжной лавке писателей - продавались рукописные книги. Тверскую улицу тогда называли «литературной» - здесь открылись сразу три литературных кафе, в которых подлинный поэтический огонь соседствовал с бравадой, а то и просто с пьяным угаром. В литературные клубы превратились и некоторые государственные учреждения, например Дом печати в Москве, Дом искусств в Петрограде. Это время позже называли то «устной порой», то «кафейным» периодом советской литературы.
В переломные годы возникло множество литературных объединений, школ, групп. Одни из них вроде «ничевоков», призывавших в своей декларации «ничего не печатать, ничего не писать, ничего не читать, ничего не говорить», оказались однодневками. Другие просуществовали годы. Литературные группы писателям выжить, выдержать давление власти.
В результате массовой эмиграции и насильственной высылки множество выдающихся философов, общественных деятелей, писателей оказались вне России. Те, кто остался, жили под угрозой обысков, арестов, расстрелов. В начале 20-х гг. вновь ненадолго возникли частные издательства, но уже через несколько лет они были полностью ликвидированы, а в начале 30-х гг. закрылись и немногочисленные кооперативные. Национализированные, т. е. перешедшие в государственную собственность, газеты, журналы, издательства утратили былую независимость. Всё это не могло не сказаться самым пагубным образом на уровне русской культуры и литературной полемики.
Среди жильцов старого дома были: чёрный кот Степан, кривоногая такса Фунтик, сварливый голенастый петух Горлач, худая чёрная курица, похожая на цыганку-гадалку. На шее у неё была накинута шаль из пёстрого пуха. Курица эта летала, как ворона, дралась и по нескольку часов могла стоять на крыше и без перерыва кудахтать. Маленькая зелёная лягушка, когда не было дождя, сидела в лужице под рукомойником. Раз в минуту ей капала на голову из рукомойника вода. Иногда по вечерам лягушка приходила в дом. Она прыгала через порог и часами могла сидеть и смотреть на огонь керосиновой лампы. Очень весёлые ходики - разрисованные розанами и трилистниками. На чердаке была найдена музыкальная шкатулка. На крышке её медными буквами была выложена английская надпись: "Эдинбург. Шотлондия. Делал мастер Гальвестон". Как то поздней осенью, после многолетнего сна, проснулась и заиграла шкатулка. Она играла долго, то останавливаясь, то снова наполняя дом таинственным звоном. В скворечнике около калитки жил пожилой скворец, запомнивший песню музыкальной шкатулки. За рамками рассказа остались прирученная дикая утка, ёж, страдавший бессонницей, колокольчик "Дар Валдая" и барометр, всегда показывавший "великую сушь". там в начале герои написаны!
Октябрьский переворот 1917 г. круто изменил образ жизни русской интеллигенции. «Мы, литераторы и учёные, — вспоминал высланный из страны Михаил Осоргин, — за последние годы были башмачниками, торговцами, чистильщиками снега, землекопами, землепашцами, портными, чернорабочими, нищими. Философы торговали за прилавком и выносили поганые вёдра, писатели продавали селёдку и «пакеты против вшей», профессора пилили дрова и чистили картошку, адвокаты мыли солдатское бельё, артисты закапывали жмуриков, все научились таскать и мыть тюремную парашу, подтирать полы в арестантских уборных и прочищать палкой раковину - испытали всё...»
Но, несмотря на террор, на холод и голод, на отсутствие света и бумаги, литературная жизнь продолжалась. Сразу после революции, когда почти все газеты, журналы, издательства закрылись, в Москве - в Книжной лавке писателей - продавались рукописные книги. Тверскую улицу тогда называли «литературной» - здесь открылись сразу три литературных кафе, в которых подлинный поэтический огонь соседствовал с бравадой, а то и просто с пьяным угаром. В литературные клубы превратились и некоторые государственные учреждения, например Дом печати в Москве, Дом искусств в Петрограде. Это время позже называли то «устной порой», то «кафейным» периодом советской литературы.
В переломные годы возникло множество литературных объединений, школ, групп. Одни из них вроде «ничевоков», призывавших в своей декларации «ничего не печатать, ничего не писать, ничего не читать, ничего не говорить», оказались однодневками. Другие просуществовали годы. Литературные группы писателям выжить, выдержать давление власти.
В результате массовой эмиграции и насильственной высылки множество выдающихся философов, общественных деятелей, писателей оказались вне России. Те, кто остался, жили под угрозой обысков, арестов, расстрелов. В начале 20-х гг. вновь ненадолго возникли частные издательства, но уже через несколько лет они были полностью ликвидированы, а в начале 30-х гг. закрылись и немногочисленные кооперативные. Национализированные, т. е. перешедшие в государственную собственность, газеты, журналы, издательства утратили былую независимость. Всё это не могло не сказаться самым пагубным образом на уровне русской культуры и литературной полемики.
Объяснение: