Трудно писать о человеке, с которым недавно расстался, которого любил, хотя дружба с ним была далеко не легка. С Твардовским не было просто. Но было интересно. Побежденным в споре он признавать себя не любил, но если уж приходилось, делал это по-рыцарски .ОН умел отстаивать свою правоту, не отрекаться от сказанного. Это навсегда привлекло меня к нему. Познакомились с ним после войны. Мы были ровесниками.Но он был знаменит, я только начинал.Я был робок в его кабинете, а Твардовский доброжелательно меня разглядывал и даже огорошил вопросом о моем умении бриться. Он хотел задеть меня, просто не любил людей, слишком много уделяющих себе внимания. Твардовский близок и дорог мне именно взглядом, иногда суровым, а иногда таким добрым, улыбкой, замечанием, жестом.От одного сознания, что он есть, всегда становилось легче.
Объяснение:
которого любил, знал больше двух десятков лет, хотя дружба с ним была далеко не легка. Да, Твардовский не относился к людям, с которыми легко и Но общение с ним, в каком бы настроении он ни был, всегда было интересным. Он никогда не старался казаться умнее, чем он есть, но почему-то всегда чувствовалось его превосходство, даже когда в споре оказывалось, что прав именно ты, а не он. Побежденным, как и большинство людей, признавать себя не любил, но если уж приходилось, то делал всегда это так по-рыцарски, с таким открытым забралом, что хотелось тут же отдать ему свою шпагу. Да, в нем было рыцарство, в этом сыне смоленских лесов, светлоглазом, косая сажень в плечах, умение отстаивать свою правоту, глядя прямо в глаза, не отрекаться от сказанного и не изменять в бою. Это навсегда привлекло меня к нему. Мы познакомились с ним почти сразу после войны. Обоим было тогда лет по тридцать пять. Но он уже ходил в знаменитых писателях, “Теркина” все знали наизусть, а я пришел к нему в кирзовых сапогах, в гимнастерке с заплатанными локтями и робко сел на краешек стула в кабинете. Некоторое время он внимательно и доброжелательно меня разглядывал, а это всегда смущает, потом огорошил во Это что же, вы безопасной бритвой так ловко пробриваете усы или опасной?” Я растерялся, но вынужден был признаться, что да, безопасной. Он часто потом возвращался к этим злосчастным усам: “И вот так вот, каждое утро, перед зеркалом, железной рукой? И вот здесь, посередке, тоже? Ну-ну, очень неплохо надо к себе относиться, чтоб этим заниматься”. И плечами... Вообще Трифоныч не прочь был иной раз смутить человека каким-нибудь неожиданным суждением или во Но в тот раз не думаю, чтоб он хотел как-нибудь задеть меня – весь вечер он был удивительно внимателен и заботлив он очень не любил, и не всегда мог это скрыть, людей, слишком много уделяющих себе внимания. Какие-нибудь красные носки или излишне пестрый галстук могли сразу же его настроить против человека. Вообще пошлость, в любых ее проявлениях, была ему противопоказана. Я видел, как на глазах терялся у него интерес к такому человеку. Я говорю сейчас обо всех этих мелочах не только потому, что из мелочей складывается целое, а потому, что именно сейчас, через каких-нибудь два месяца после того, как я его хоронил, Твардовский близок и дорог мне именно этими его черточками, его взглядом, иногда суровым, редакторским, а иногда таким добрым, даже детским, его улыбкой, замечанием, жестом. Может быть, с ним не всегда было легко дружить, но от одного сознания, что он есть, всегд
1. Эй, передайте соль!
2. Ах, какая лунная сегодня выдалась ночь!
3. Эх! Мы не смогли отправиться в поход.
4. Я чихнул. "Ой-ё.." - послышалось мне в ответ. (типа к-вирус :D)
5. "Вав-ав!" - за окном послышался собачий лай.
6. Ай-яй, да мы зашли совсем не туда!