Вдетстве я плакал много. в отрочестве — меньше. в юности — дважды. первый раз это было перед самой войной, вечером. я сказал девочке, которую любил, сказал с деланным равнодушием: — ну что ж, раз так, значит, — ну что ж, значит, конец, — неожиданно спокойно согласилась она. и быстро пошла прочь. и тогда я заплакал — ведь она уходила. и утирал слезы ладонью. [356] второй раз я плачу сейчас здесь, в моздокской степи. я несу командиру полка ответственный пакет. черт его знает, где он, этот командир полка! песчаные холмы похожи один на другой. ночь. а я второй день на передовой. а за невыполнение — расстрел. а мне восемнадцать лет. кто это сказал о расстреле? это коля гринченко сказал, когда я отправлялся. у него была красивая улыбка, когда он говорил об этом. — держись, а не то кокнут, и приставят меня к стенке. впрочем, какие здесь стены. и я утираю слезы. «ваш сын оказался трусом » так будет начинаться ну почему это именно меня послали с пакетом? вот коля гринченко — такой сильный, ловкий парень. он бы уже давно добрался. сидел бы сейчас в теплой землянке штаба полка. пил бы чай из кружки. подмигивал бы связисткам и красивым ртом. а вдруг сейчас ухнет мина? отыщут меня утром. командир полка скажет командиру батареи: — что же это вы, лейтенант бураков, неопытного солдата послали? не дали осмотреться человеку, привыкнуть. вот из-за вашего равнодушия погиб хороший человек. «ваш сын пал смертью храбрых при выполнении ответственного оперативного » так будет начинаться — эй, куда идешь? это мне кричат. я вижу там окопчик, и из него мне рукой машут. мало ли куда я иду? — стой! — кричат за спиною. останавливаюсь. подхожу. кто-то с силой втягивает меня в окопчик за рукав. — куда шел? — зло спрашивают. я объясняю. — а ты знаешь, что там немцы? еще бы сто мне объясняют. это наш передовой дозор, оказывается. потом меня долго ведут в землянку. командир полка читает донесение и посматривает на меня. и я чувствую[357] себя тщедушным и маленьким. я смотрю на свои не античные ноги, тоненькие, в обмотках. и на здоровенные солдатские ботинки. все это, должно быть, смешно. но никто не смеется. и красивая связистка смотрит мимо меня. конечно, если бы я был в сапогах, в лихой офицерской хоть бы дали чаю. я бы посидел за этим столом из ящика. я бы сказал этой красавице о чем-нибудь конечно, у меня такой — идите на батарею, — зло говорит командир полка, — и скажите вашему командиру, чтобы он таких донесений больше не посылал. он делает ударение на слове «таких». — хорошо, — говорю я. и слышу тихий смех красивой связистки. она смотрит на меня и смеется. — вы давно в армии? — спрашивает полковник. — месяц. — в армии нужно отвечать не «хорошо», а «есть» и потом, носки вместе, пятки — сено-солома, — говорит кто-то из темного угла. — я знаю, — говорю я. и выхожу. почти бегу. опять степь. идет снег. и тишина. как-то даже не верится, что это фронт, передовая, что рядом опасность. теперь-то уж я не собьюсь с пути. представляю, как смешно я выглядел: расставленные ноги, и руки в карманах шинели, и пилотка, натянутая на уши. а эта и даже чаю не коля гринченко, когда говорит с офицерами, всегда чуть улыбается. и изящно козыряет и говорит при этом: «так точно». а мне слышится: «приказывай, приказывай. я-то тебя насквозь вижу». он-то видит. а ботинки у меня здоровенные. это даже хорошо. увесистая мужская нога. и снег хрустит. мне бы только шапку-ушанку, и я не выглядел бы таким жалким. вот сейчас приду, доложу. напьюсь горячего чаю. посплю. теперь я имею право. сочинение на 150 и боьше слов
пойм это не дамашка а просто ну короч если соченение то ты же не глупы так пиши