Существует несколько версий происхождения фамилии Чугуев. По одной из них, в основе фамилии лежит булгарско-татарское имя Чугай со значением «многочисленный, обильный».
Согласно другой гипотезе, фамилия образована от прозвища Чугуй, которое происходит от татарского слова «чуга» - «узкий кафтан с короткими рукавами». В украинском языке закрепилось однокоренное слово «чугай» с тем же значением. Следовательно, прозвище Чугуй мог получить человек, носивший чугу (чугай). Кроме того, не исключено, что прозвище Чугуй получил выходец из города Чугуева.
В соответствии с ещё одной, наименее правдоподобной версии, фамилия Чугуев ведёт начало от якутского глагола «чугуй» - «пятиться», «отступать».
Олень как будто создан для северных просторов жестокого морозного ветра, длинных ночей, когда каждая звёздочка дрожит и искрится, как льдинка в чёрном небе.
Олень легко бежит вперёд по тайге, поднимает под себя кусты, переплывает быстро реки. Олень не тонет, потому что каждая шерстинка его — это длинная трубочка, которую внутри наполняет воздух.
Нос у оленя покрыт серебристой шёрсткой. Если бы шерсти на носу не было, олень бы его отморозил.
Олень — удивительно умное животное. Он очень человеку жить на Севере.
Радушие семьи Житковых изумляло меня. Оно выражалось не в каких-нибудь слащавых приветствиях, а в щедром и неистощимом хлебосольстве. Приходили какие-то молчаливые, пропахшие махоркой, явно голодные люди, и их без всяких расспросов усаживали вместе с семьёю за длинный, покрытый клеёнкой стол и кормили тем же, что ела семья. А пища у неё была простая, без гурманских причуд: каша, жареная скумбрия, варёная говядина. Обычно обедали молча и даже как будто насупленно, но за чаепитием становились общительнее, и тогда возникали бурные споры о Льве Толстом, о народничестве.
Кроме литературы, в семье Житковых любили математику, астрономию, физику. Смутно вспоминаю какие-то электроприборы в кабинете у Степана Васильевича. Помню составленные им учебники по математике; они кипой лежали у него в кабинете.
Очень удивляли меня отношения, существовавшие между Степаном Васильевичем и его сыном Борисом: то были отношения двух взрослых, равноправных людей. Борису была предоставлена полная воля, он делал что вздумается — так велико было убеждение родителей, что он не употребит их доверия во зло. И действительно, он сам говорил мне, что не солгал им ни разу ни в чём.
Раньше я никогда не видывал подобной семьи и лишь потом, через несколько лет, убедился, что, в сущности, то была очень типичная для того времени русская интеллигентская трудовая семья, щепетильно честная, чуждая какой бы то ни было фальши, строгая ко всякой неправде. Живо помню, с каким восхищением я, тринадцатилетний мальчишка, впитывал в себя её атмосферу.