"уроки французского» - это рассказ валентина распутина о своем трудном послевоенном детстве, когда «голод еще не отпустил», а у матери, кроме него, было еще двое детей, он - самый старший. жили совсем плохо, что, казалось хуже уже некуда. весной, когда пришлось особенно туго, чтобы хоть как-то отвлечься от желания поесть, он "глотал сам и заставлял глотать сестренку глазки проросшей картошки и зерна овса и ржи". автор говорит о том, что в то время в небольших деревнях были только школы, начальное образование, чтобы продолжить учебу, дети с одиннадцати лет должны были жить вдали от родителей, не готовые к самостоятельной жизни, должны были жить среди чужих людей. распутин показывает, как дети страдали от тоски по родному дому. "никогда раньше даже на день я не отлучался из семьи, и, конечно, не был готов к тому, чтобы жить среди чужих людей. так мне было плохо, так горько и постыло! - хуже всякой болезни». дети, приехавшие на учебу, были беззащитны, ничтожных припасов еды, присылаемых родителями, им не хватало, к тому же, продукты могли украсть, и некому было . то же происходило и малокровием, что к тому, что у него «часто ни с того ни с сего принималась вдруг кружиться голова». скудные припасы, которые присылала ему мать, отрывая последнее от других своих детей, от сестренки с братишкой, кто-то воровал. и мальчик , потому что «голод здесь совсем не походил на голод в деревне. там всегда, и особенно осенью, можно было что-то перехватить, сорвать, выкопать, поднять, в ангаре ходила рыба, в лесу летала птица. тут для меня все было пусто: чужие люди, чужие огороды, чужая " в своем рассказе автор пытается объяснить, что подростку бывает трудно найти правильный выход из ситуации, в которую он попадает. так, герой распутина не видит ничего другого, как пойти на поляну и играть на деньги, чтобы хоть как-то выжить. там он впервые сталкивается с несправедливостью, жестокостью, там, ему пришлось «постигнуть на собственной шкуре», что «никогда и никому еще не прощалось, если в своем деле он вырывается вперед. не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других он выскочка, и больше всех его ненавидит тот, кто идет следом». мальчик был жестоко избит. оставшись один, он «упал в жесткую сухую траву и горько навзрыд заплакал. не было в тот день и не могло быть во всем белом свете человека несчастнее меня». но голод заставил его вернуться. он старался «не выделяться», пытался выиграть денег хотя бы на пол-литровую баночку молока, чтобы хоть чуть-чуть поправить здоровье, но это ему не удалось, его снова избили. валентин распутин в своем рассказе показал, какую роль играют учителя в жизни детей.
Глагол — это цельная мысль, а не отдельное понятие, как имя существительное; это сообщение о чем-то, а не эмоция выражения, как имя прилагательное. Когда-то глаголом и называли всякое слово (так и у Пушкина — в архаичном высоком значении: «глаголом жги сердца людей»), еще раньше — речь вообще. В течение сотен лет сохранялась лаконичная речь предков в емком слове, в важнейшей части речи — глаголе. Новое — вот что важно в глаголе. Не багаж памяти, а свежесть новости скрыта в глаголе, когда его произносят.Оттого и любят его писатели. Глагол — действие, которое повторяет в описании жизнь, тем самым снова, как живую, представляет ее перед нашими глазами. Не готовое определение, а ускользающий признак сказуемого, сказанного, выявленного; не белый, беленький, беловатый, не белость, белизна или бель, а белеть, белеться, белить, белеющий, белея. Навсегда очарованы мы прозой Пушкина, а у него каждое третье слово — глагол; четкость слога у Чехова — тайна в том же; динамизм рассказов Алексея Толстого — пружина все тот же глагол. Самая необходимая часть речи. Именно среди глаголов мало заимствований; обычно заимствуется имя — понятие, а действием и эмоцией оно наполняется уже в нашем родном языке.Потому что каждый глагол — свернутая в слово целая речь.В глаголе, как в капсуле, заключена взрывчатая сила целого выражения, предложения, фразы, и стоит задуматься — как в нужный момент развернется он сочетанием слов. Думать — думу, делать — дело, а потом и десятки других, далее «делать жизнь с кого»; ходить — в поход, а там и сотни других.Много оттенков в колебаниях форм. Сто лет назад друг Н. Г. Чернышевского, ученый корректор А. Студенский, с мнением которого считались многие писатели, полагал, что «оспоривать гораздо конкретнее (чуть не в драке), аоспаривать абстрактней; борются телесно, физически, например, борцы, а борятся отвлеченно, например, с предрассудками». Позднее нашли, что и одним различием в ударении можно передать такое же противопоставление конкретного отвлеченному, звонит конкретно («по ком звонит колокол»), а звонит отвлеченно, как действие вообще, когда, бывает, и вовсе уже не звонят (говоря по телефону, вы не бьете в колокола).Этот пример покажется странным, поскольку не каждый из нас сознательно избирает то ударение, которое можно назвать «правильным».В русском языке довольно много глагольных пар, различающихся и ударением: возит — везёт, носит — несёт. Одни обозначают неопределенность длительного процесса, который воспринимается отвлеченно (возит, носит), другие — конкретный результат такого действия (везёт, несёт). Продолжая эту закономерность в противопоставлениях ударений, русская речь создает и пары слов типа — гасит — гасит, городит — городит, дарит — дарит, косит — косит, кружит —кружит, сучит — сучит, трубит — трубит, цедит — цедит, чинит — чинит и т. д. Иные из них уже разошлись и по смыслу, прочие же колеблются, поскольку нет пока оснований «сделать» из общего корня два разных слова.Чем-то чрезвычайно важно для нашей мысли разграничение действия и его результата, и пока нет в языке других средств выделить этот тонкий смысл, мы пользуемся ударением.Сейчас много спорят относительно произношения: мышление или мышление, обеспечение или обеспечение, намерение или намерение? Если нужно показать процесс — сохраняют близость слов к глаголу и его ударение: мыслить — значит, и мышление; если важен результат — ударение совпадает с обычным для этих имен, то есть стоит на суффиксе: мышление. То же и у отглагольных имен. Скажем, в милицию сделан привод, но у механизмов имеется привод; прикускак действие, но положение зубов при сомкнутых челюстях называют прикус, и т. д. Пока такие различия существуют в разговорной речи, не все подобные формы признаются литературными. Это неудивительно, потому что литературная речь по традиции — письменная, а на письме ударения мы не обозначаем. Обозначали бы — скорее живая закономерность языка пробилась бы в норму. Но что тенденция есть — доказывается общим правилом: глагол сохраняет ударение на корне всюду, где это возможно. Глагол, который в различных видах постоянно порождает всё новые слова, сам остается неизменным. Вот насколько важно внимательно наблюдать за тем, сдвинуто ли ударение с глагольного корня, пошатнулись ли «глагольные» свойства его.Глагол, выражая действие, бьется в усилиях найти какое-то средство различить тот ускользающий смысл, который заключен в отдельном слове, когда им пользуются для выражения именно этой мысли. Что важно для современного человека? Различать конкретное, частное, это — от отвлеченного, общего, всякого. Это самое важное, и язык подбирает формы, чтобы такое различие передать. Уберите глагольные варианты как ненужный хлам — заглохнет дорога поисков.Вот он, русский глагол. В нашем языке, как в любом другом, глагол ближе других корней к народному образу, точней и быстрей отражает потребности разговора и мысли. Заветное, скажем так, слово. «В глаголе, — сказал писатель Алексей Югов, — струится самая алая, самая свежая, артериальная кровь языка. Да ведь и назначение глагола — выражать само действие!»
