Постучав в дверь и не медля ни минуты я вошёл в небольшую, но уютную мастерскую, задал несколько незначительных вопросов. Иван на них ответил не глядя на меня и недвусмысленно дал понять, что не готов к выставке. Я заметил:"Иван, я не вправе судить тебя, но зачем афишировать своей недисциплинированностью. Ты же обещал! Твои работы, как и недвижимость, сегодня стоят не малых, а очень больших денег!" Он толи недоверчиво, то ли недоверчиво посмотрел на меня, а затем немедля ни минуты сорвал покрывало с, видимо, ещё недописанной картины. На холсте с беспечной непринуждённостью красовались цветы в небелой небьющейся вазе. Они были прекрасны. Приятель не умел иначе. Знал он об этом или нет- неизвестно. Его совсем не интересовали сами одуванчики, которые невечным забвением возникали в его сознании, а всего лишь ярким контрастом. Иван боялся, что не хватит времени, и он не доделает, не дорисует свои картины, однако настоящий художник не должен торопиться.
Надеюсь, что
Тулегена
Мы не видели войны, но мы знаем о ней. Сердцу каждого человека дорог праздник Победы. Дорог памятью двадцати семи миллионов сынов и дочерей, отдавших жизни за свободу, светлое будущее Родины, памятью тех, кто, залечивал фронтовые раны, поднимал страну из руин, пепла. Мы должны помнить и знать, какой ценой завоевано счастье. Мы обязаны помнить о тех пяти девчонках из повести Б. Васильева «А зори здесь тихие...», которые пошли защищать Родину. А ведь у каждого молодого бойца была своя мечта. Кто-то хотел получить образование и достойную работу. У одних счастье заключалось в благополучии и в благосостоянии семьи, у других в чем-то другом. Солдаты погибали, прекрасно понимая, что они отдают свою жизнь во имя счастья, во имя свободы, во имя чистого неба и ясного солнца над головой, во имя будущих счастливых поколений. Сознание своего долга перед Родиной затушило и чувство страха, и боль, и мысли о смерти. Значит, не безотчетное это действие – подвиг, а убежденность в правоте и величии дела, за которое человек сознательно отдаст свою жизнь. Воины понимали, что они проливают кровь во имя торжества справедливости и ради жизни на Земле. Наши воины знали, что необходимо победить это зло, эту жестокость, эту свирепую банду убийц и насильников, иначе они поработят весь мир. Бойцы сражались за будущее, за людей, за правду и чистую совесть мира.
Вот.
Объяснение:
Февраль сорок второго года. Суровая русская зима. Глубокий снег. Мороз и остервенелый буран... Ветер, как одержимый, вздымает до серых туч белые смерчи, а небо, опрокинувшись на нас, метет и метет без устали. И так третий день.
Мы в походе. Мы должны дойти до указанной цели. Таков приказ.
Передо мной, еле различимая в снежной мгле, тянется колонна.
Снег забирается в рукава, за пазуху, забивает глаза, люди идут как-то боком, по косой, рассекая плечом. Ветер хрустит обледенелыми полами шинелей, рвет их из стороны в сторону.
На мгновение ослабев, буран с новой силой набрасывается на идущих. И кажется, что всю колонну, как одного человека, относит в сторону. Люди берутся за руки, чтобы устоять против этого безумца. Идут дальше. Надо спешить.
Бедный конь подо мной то храпит, то мотает головой, пробивая стену бурана. Когда снежная пыль ослепляет его, он сбивается с дороги, проваливается и, барахтаясь, пытается выплыть из снежной волны.
Я слышу, нет, я скорей ощущаю стук копыт; кажется, будто я сам, собственной ногой, стал на твердую, промерзшую до звона землю. Ослабив поводья, подаюсь вперед. В середине колонны нагоняю верхового.
— Какой батальон? — стараюсь перекричать все ветры.
— Третий — уносит метель ответ.
Наконец вдали, сквозь сумеречную мглу, вырисовывается контур леса. К нему и тянемся мы с самого утра. Только там мы сможем найти приют на ночь. Спешим к нему, как к родному дому.
В лесу сумерки наступают раньше. Тень нагоняет тень, темной пеленой заволакивает лесную чащу.
Надо торопиться, как бы сумерки не опередили нас.
Вступаем в лес. Люди облегченно вздыхают, отряхивают снег. Слух, притуплённый воем метели, возвращается к нам. Кто-то окликает товарища. Лес оживает...
Столетние сосны и раскидистые ели защищают нас, и теперь только издалека, как замирающее эхо, доносится шум ветра.
В глубь, в чащу — там теплее...
Скорей бы разгрести снег, выстелить дно ямы ветками и, вповалку, прижавшись друг к другу, согреться и уснуть.
Не проходит и часу, как наступает мертвая-тишина. Невидимые сотни людей спят. Лишь окрик часового нарушает изредка эту тишину.
* * *
Постучав в дверь и не медля ни минуты, я вошел в небольшую, но уютную мастерскую, задал несколько незначительных вопросов. Иван на них ответил, не глядя на меня, и недвусмысленно дал понять, что не готов к выставке. Я заметил: «Иван, я не вправе судить тебя, но не для кого и не для чего афишировать своей недисциплинированностью. Ты же обещал! Твои работы, как и недвижимость, сегодня стоят не малых, а очень, очень больших денег!» Он то ли недовольно,то ли недоверчиво посмотрел на меня, а затем, не медля ни минуты, сорвал покрывало с, видимо, еще не дописанной картины. На холсте с беспечной непринужденностью красовались цветы в не белой небьющейся вазе. Художнику было, думаю, невдомек, что, изображенные не ахти как на картоне масляными красками, они не теряли всю свою неповторимую особенность. Приятель не умел иначе. Знал он об этом или нет – неизвестно. Его совсем не интересовали сами одуванчики, которые не вечным забвением возникали в его сознании, а всего лишь ярким контрастом. Иван боялся, что не хватит времени, и он не доделает, не дорисует свои картины, однако настоящий художник не должен торопиться.