появилась, шёл, проливной, шлёпались, светло-зеленые, песок, береговые, песчаные,каралловых отмелей, водорослей раковин, рассеянные, середины, мгновения, черепаха, провела в песке
Первые мгновения, первые часы своей жизни маленькая Сарли, морская черепаха, провела в песке.
Когда малютка выбралась из мокрого от дождя песка, она радостно воскликнула: "Здравствуй, чудесный мир!", и поползла по направлению к морю, где ей уже махала огромная черепаха, мама. Быстро перебирая еще маленькими ножками, она жадно глотала свежий воздух, задорно смеясь от того, что капли попадали на панцирь, а то и на хвостик. Вскоре дождь закончился, а ведь Сарли чуть больше половины пути..!
Лучистое солнышко выглянуло из-за тучи, улыбаясь новому жителю этой планеты:
-Здравствуй, черепашонок!
-П..привет! Я Сарли. Ты..такое яркое, вау! - хихикнула детка, жмуря глаза.
-Да, я ведь Солнце! - оно демонстративно раскинуло руки, разбрасывая лучи в разные уголки города, от чего на небе появилось разноцветное нечто.
Сарли от удивления так и раскрыла рот.
-Здравствуй, отец! - крикнуло оно , переливаясь разными красками
- И тебе привет, Радуга. Сарли, познакомься, это дочь моя.
- ты такая яркая... - подобно южному ветерку пролепетала черепашка. - хотела бы я быть такой же
-Сарли! детка, ну где же ты? - из синего моря вышла большая черепаха.
-Думаю, тебе уже пора
-Да солнышко! я пойду!
И так же быстро перебирая ножками, она вскоре дошла до матери, вместе с ней добираясь и до моря, где всем своим друзьям рассказывала о своих первых приключениях в чудесном мире.
А у господ еще вечер.
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно прячется за угол дома.
«И чего переливают из пустого в порожнее? — думает лакей, с осунувшимся лицом, сидя в передней. — И все на мое дежурство!» Из соседней светлой комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина. Один, маленький, чистенький, худой и дурной, сидит и смотрит на отъезжающего добрыми, усталыми глазами. Другой, высокий, лежит подле уставленного пустыми бутылками стола и играет ключиком часов. Третий, в новеньком полушубке, ходит по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в довольно толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах, и все чему-то улыбается; глаза и лицо его горят. Он говорит с жаром и с жестами; по видно, что он не находит слов, и все слова, которые ему приходят, кажутся недостаточными, чтобы выразить все, что подступило ему к сердцу. Он беспрестанно улыбается.
— Теперь можно все сказать! — говорит отъезжающий. — Я не то что оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты говоришь, что я виноват перед ней, — обращается он к тому, который добрыми глазами смотрит на него.
— Да, виноват, — отвечает маленький и дурной, и кажется, что еще больше доброты и усталости выражается в его взгляде.
— Я знаю, отчего ты это говоришь, — продолжает отъезжающий. — Быть любимым, по-твоему, такое же счастье, как любить, и довольно на всю жизнь, если раз достиг его.
— Да, очень довольно, душа моя! Больше чем нужно, — подтверждает маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.
— Но отчего ж не любить и самому! — говорит отъезжающий, задумывается и как будто с сожалением смотрит на приятеля. — Отчего не любить? Не любится. Нет, любимым быть — несчастье, несчастье, когда чувствуешь, что виноват, потому что не даешь того же и не можешь дать. Ах, Боже мой! — Он махнул рукой. — Ведь если бы это все делалось разумно, а то навыворот, как-то не по-нашему, а по-своему все это делается. Ведь я как будто украл это чувство. И ты так думаешь; не отказывайся, ты должен это думать. А поверишь ли, из всех глупостей и гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна, в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться. Ни сначала, ни после я не лгал ни перед собой, ни перед нею.