Дакор
Слон был беден и грустен.
О воле и о жарких джунглях лучше не говорить: он их даже и вспоминать не может, так как родился в зверином концлагере.
Хватает и того, что вот он стоит между облезлых фанерных будок, тесных вонючих клеток, перед толпой людей, торчащих над их праздничным безобразием острым, сгорбленным хребтом и только что не трясущимся от холода. Кожа его, серая, как деревенский, хорошо-таки затасканный шарочек, кое-где аж попротиралась, а в двух местах раздерлась засохшими, неприкрытыми струпьями. Уши свисают обдрипанно, а маленькие глазки смотрят на все грустно - к безнадежности...
Человек был счастлив и немного сентиментален.
По-своему, по-человечески здоровенный, он возвышался над толпой более чем на голову. Серой солдатской ушанкой, молодым румянцем щек, широкими плечами длиннополого, недавно и наконец купленного пальто. В больших руках человека было по теплой детской руке. Забавные, как воженцы, две маленькие дамочки в серых шубках теполи рядом с высозным отцом по мокрому, расковзанному снегу, а время от времени, то на смену, то вместе на руки.
Беда, да и хватит! И вести малышей, и поднимать их было неудобно. Мешал пакет...
Зоопарк приехал в город на гастроли больше недели тому назад. Все это время папа собирался сюда с девочками, на сон рассказывал им всяческие чудеса о том, что будет. И только тут, когда подошли к билетной кассе, он вспомнил, что ничего не взял-ни для Мишки, который за так, конечно, не потанцует, ни для обезьян, что тоже приучен к сладостям.
Что же тут делать?
Зоопарк расположился на пустыре, в эту осень расчищенном от военных руин. Поблизости был только один ларек. А в ларьке не было сейчас даже каких-нибудь суетных, пазлипаных подушечек. Обманутая продавщица посоветовала смешному папе купить у нее сухофруктов. Нашлась газета, мешочек был сделан из целого номера и весь наполнен наголову засушенными, даже, кажется, пыльными грушками и коробочками яблок:
Не вся беда! Мало того, что с пакетом и с детьми ходить неудобно, так еще и угощаться из него никто не хочет.
Самый веселый мишка, что аж морду ущемляет между железными прентами сахара, что топает-танцует за него и заранее и после, те грушки да скрылики только понюхал.
Не захотели их есть и обезьяны. И малыши, что скрэкают да рыщут, бессовестно поблескивая круглыми радугами словно ошпаренных задниц. И та наибольшая, страшная, совсем похожая на черного, волосатого дядю, который вот держится никогда не мытой рукой за прент и что-то все сердито жует да сплевывает, жует да сплевывает, а потом отодвигается в самый уголок и, отвернувшись, ругается шепотом...
Так и дошли они, папа с девочками, до слона. Счастливый отец почувствовал еще большее счастье. Вот он начнет кормить этого здоровила на радость своим»вкусненьким". Словно огромного коня из маленького ведра.
- Папа, а где его ротик?
Отец смеется.
И правда-рот у слона такой, что ни сверху, ни снизу не увидишь.
- Зато, дочка, нос какой!
- Это не нос, это хобот, - поправила, опять же на радость отцу, его вторая, старшая умница.
Веселый человек подставил мешочек слону.
Отец знал, чего не знали дочери, - что слонов нос не только называется хобот. На конце его есть очень хитрый и ловкий отросток-палец. Один, если слон Индийский, а два - если африканский. У этого, африканского, два. Этими пальцами он может, говорят, поковыряться между плитами тротуара и плиты эти развернуть, словно ломиком. А что касается ловкости пальцев, то, наверное, и нитку в иглу затянет.
Ну, а теперь он начнет, на потеху девочкам, брать из газеты по Грушке, по скрилику. Пусть берет, дольше всего, чтобы радость растянулась.
Маленькие слоновьи глаза смотрели на человека не то чтобы только с презрением - у них была еще и снисходительность, и немного надругательства серьезного над сентиментальным, а наиболее то бездонного и несбываемого грусти, страдания, рожденных бес неволей...
Слон протянул хобот, цепнул пальцами за край газетного мешочка и механически-ловким движением бросил его себе под нос - туда, где был его малыш, словно запухший, рот. Даже и челюсти, кажется, не пошевелились поехал пакет, как по конвейеру, в бездонный резервуар невеселого живота.
И не моргнул, не бормотал. Как будто он тебе одолжение сделал избавиться от лишней вещи, от неловкого положения. Стоит, молчит. Якобы не над ним это смеется вся толпа.
...Те девочки в шубках стали тем временем взрослыми. Смотри, что вскоре и им предстоит вести своих "вкусненьких" к запертым в клетки зверям. Тогда, конечно, они снова вспомнят о том далеком послевоенном мешочке с ничтожными сухофруктами. Вспомнят - немного по-другому, чем до сих пор.
Они выросли, а отец соответственно постарел и стал, кажется, менее сентиментален. Может, к внукам, пока что.
Человеку вспоминаются временами маленькие слоновьи глаза...
Мотив действительно безыскусен: интеллигент, близорукий книжник, боится упреков в нерасторопности и трусости больше, чем смертельной опасности, он хочет соответствовать меркам старшины, то есть общей мерки долга, тягот, риска. Он хочет быть вровень с другими, иначе ему – стыдно.
После Фишера, в самый разгар боя на переезде гибнут Карпенко и Свист. О себе Карпенко не очень тревожился: он сделает все, что от него потребуется. Это надежный служака, не избалованный жизнью. Его действия в бою предрешены. А смерть Свиста наступила вследствие неравного единоборства с немецким танком: он бросил одну за другой гранаты под гусеницы, но отбежать не успел.
Повесть заканчивается, когда Василий Глечик, самый юный из шестерых, еще жив, но, судя по всему, обречен. Мысль о том чтобы оставить позицию была для него неприемлемой. Нельзя нарушить приказ комбата, его нужно выполнить любой ценой, и, конечно, присяга и долг перед родиной.
Писатель дал почувствовать, как горько, когда обрывается такая чистая и молодая, верующая в добро жизнь. До Глечика донеслись странные печальные звуки. Он увидел, как за исчезающей стаей летел отставший, видно, подбитый журавль; отчаянный крик птицы безудержной тоской захлестнул сердце юноши. Этот журавлиный крик – полная печали и мужества песня прощания с павшими и призывный клич, возвещающий о смертельной опасности, и этот мальчик потрясенно открыл для себя: ему скоро предстоит умереть и ничего изменить нельзя. Он схватил единственную гранату и занял свою последнюю позицию. Без приказа. Хорошо зная, что это конец. Не желая умирать и, не умея выживать любой ценой. Это была героическая позиция.
Герои повести «Журавлиный крик» при всем разнообразии своих характеров схожи в главном. Все они сражаются до конца, своей кровью, своей жизнью обеспечивая организованный отход батальона. Через их трагическую судьбу очень убедительно показывается трагедия первых военных лет и реалистически раскрывается неброское во внешних своих проявлениях мужество солдат, которые в конечном итоге обеспечили нашу победу.