От остальных персонажей поэмы Чичикова отличает сила характера и целеустремленность. Поставив себе определенную задачу, он не останавливается ни перед чем, проявляет для ее достижения упорство, настойчивость и невероятную изобретательность. Он не похож на толпу, он активен, деятелен и предприимчив. Чичикову чужды мечтательность Манилова и Коробочки. Он не жадничает, как Плюшкин, но и не склонен к беспечному разгулу, как Ноздрёв. Его предприимчивость не похожа на грубую деловитость Собакевича. Все это говорит о явном его превосходстве и делает его в глазах читателей новым героем.
Но с другой стороны Гоголь сам говорит нам, что не взял в герои «добродетельного человека», сразу оговаривает, что его герой — подлец. Прежде всего эта подлость раскрывается в самой его авантюре, в том как он подло всех обманывает ради своего имени, ради своего богатства.
Объяснение:
строчки, которые отражают «горькие утраты и невзгоды» войны,
Я убит подо Ржевом,
Летом горького года /Я убит.
Фронт горел, не стихая
Этот месяц был страшен
Летом, в сорок втором, /Я зарыт без могилы.
в заволжской дали \Спешно рыли окопы, \И с боями дошли \До предела Европы.
«ощущение ясно осознанной цели» ,
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она
недаром боролись / Мы за родину-мать.
Ведь Берлин, если помните, \Назван был под Москвой.
за дело святое, \За Советскую власть
«товарищеское единство»
Братья, может быть, вы /И не Дон потеряли, \И в тылу у Москвы \За нее умирали.
Может быть, побратимы, \И Смоленск уже взят?
О, товарищи верные, \Лишь тогда б на воине \Ваше счастье безмерное \ Вы постигли вполне.
Братья, в этой войне \Мы различья не знали: \Те, что живы, что пали, — \Были мы наравне.
13 подвиг Геракла
Все математики, с которыми мне приходилось встречаться в школе и после школы, были людьми неряшливыми, слабохарактерными и довольно гениальными. Так что утверждение насчет того, что пифагоровы штаны якобы во все стороны равны, навряд ли абсолютно точно.
Возможно, у самого Пифагора так оно и было, но его последователи, наверно, об этом забыли и мало обращали внимания на свою внешность.
И все-таки был один математик в нашей школе, который отличался от всех других. Его нельзя было назвать слабохарактерным, ни тем более неряшливым. Не знаю, был ли он гениален, — сейчас это трудно установить. Я думаю, скорее всего был.
Звали его Харлампий Диогенович. Как и Пифагор, он был по происхождению грек. Появился он в нашем классе с нового учебного года. До этого мы о нем не слышали и даже не знали, что такие математики могут быть.
Он сразу же установил в нашем классе образцовую тишину. Тишина стояла такая жуткая, что иногда директор испуганно распахивал дверь, потому что не мог понять, на месте мы или сбежали на стадион.
Стадион находился рядом со школьным двором и постоянно, особенно во время больших состязаний, мешал педагогическому процессу. Директор даже писал куда-то, чтобы его перенесли в другое место. Он говорил, что стадион нервирует школьников. На самом деле нас нервировал не стадион, а комендант стадиона дядя Вася, который безошибочно нас узнавал, даже если мы были без книжек, и гнал нас оттуда со злостью, не угасающей с годами.
К счастью, нашего директора не послушались и стадион оставили на месте, только деревянный забор заменили каменным. Так что теперь приходилось перелезать и тем, которые раньше смотрели на стадион через щели в деревянной ограде.
Все же директор наш напрасно боялся, что мы можем сбежать с урока математики. Это было немыслимо. Это было все равно что подойти к директору на перемене и молча скинуть с него шляпу, хотя она всем порядочно надоела. Он всегда, и зимой и летом, ходил в одной шляпе, вечнозеленой, как магнолия. И всегда чего-нибудь боялся.
Со стороны могло показаться, что он больше всего боялся комиссии из гороно, на самом деле он больше всего боялся нашего завуча. Это была демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе, но сейчас я рассказываю о другом.
Конечно, мы никак не могли сбежать с урока математики. Если мы вообще когда-нибудь и сбегали с урока, то это был, как правило, урок пения.
Бывало, только входит наш Харлампий Диогенович в класс, сразу все затихают, и так до самого конца урока. Правда, иногда он нас заставлял смеяться, но это был не стихийный смех, а веселье, организованное сверху самим же учителем. Оно не нарушало дисциплины, а служило ей, как в геометрии доказательство от обратного.
Происходило это примерно так. Скажем, иной ученик чуть припоздает на урок, ну примерно на полсекунды после звонка, а Харлампий Диогенович уже входит в дверь. Бедный ученик готов провалиться сквозь пол. Может, и провалился бы, если б прямо под нашим классом не находилась учительская.
Иной учитель на такой пустяк не обратит внимания, другой сгоряча выругает, но только не Харлампий Диогенович. В таких случаях он останавливался в дверях, перекладывал журнал из руки в руку и жестом, исполненным уважения к личности ученика, указывал на проход.