Question

Режиссёр Екатерина Михайлова сказала: «Мне хотелось на эту вещь взглянуть с цветаевской точки зрения, сделать поэтическо-мистическую интерпретацию». Прочитайте фрагменты из очерка Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачёв». 1. Есть магические слова, магические вне смысла, одним уже звучанием своим - физически-магические - слова, которые, до того как сказали - уже значат, слова - самознаки и самосмыслы, не нуждающиеся в разуме, а только в слухе, слова звериного, детского, сновиденного языка.
Возможно, что они в жизни у каждого - свои.
Таким словом в моей жизни было и осталось - Вожатый.
Если бы меня, семилетнюю, среди седьмого сна, спросили: «Как называется та вещь, где Савельич, и поручик Гринев, и царица Екатерина Вторая?» - я бы сразу ответила:
«Вожатый». И сейчас вся «Капитанская дочка» для меня есть то и называется - так.
2. О, я сразу в Вожатого влюбилась, с той минуты сна, когда самозваный отец, то есть чернобородый мужик, оказавшийся на постели вместо гриневского отца, поглядел на меня веселыми глазами. И когда мужик, выхватив топор, стал махать им вправо и влево, я знала, что я, то есть Гринев, уцелеем, и если боялась, то именно как во сне, услаждаясь безнаказанностью страха, возможностью весь страх, безнаказанно, до самого дна, пройти. (Так во сне нарочно замедляешь шаг, дразня убийцу, зная, что в последнюю секунду - полетишь.) И когда страшный мужик ласково стал меня кликать, говоря: «Не бойсь! Подойди под мое благословение!» - я уже под этим благословением - стояла, изо всех своих немалых детских сил под него Гринева - толкала: «Да иди же, иди, иди! Люби! Люби!» - и готова была горько плакать, что Гринев не понимает (Гринев вообще не из понимающих) - что мужик его любит, всех рубит, а его любит, как если бы волк вдруг стал сам давать тебе лапу, а ты бы этой лапы - не принял.
3. В моей «Капитанской дочке» не было капитанской дочки, до того не было, что и сейчас я произношу это название механически, как бы в одно слово, без всякого капитана и без всякой дочки. Говорю: «Капитанская дочка», а думаю: «Пугачев».
Вся «Капитанская дочка» для меня сводилась и сводится к очным встречам Гринева с Пугачевым: в метель с Вожатым (потом пропадающим) - во сне с мужиком - с Самозванцем на крыльце комендантского дома
4. Но есть еще одно. Пришедши к Пугачеву непосредственно из сказок Гримма, Полевого, Перро, я, как всякий ребенок, к зверствам - привыкла. Разве дети ненавидят Людоеда за то, что хотел отсечь мальчикам головы? Нет, они его только боятся. Разве дети ненавидят Верлиоку? Змея-Горыныча? Бабу-Ягу с ее живым тыном из мертвых голов? Все это - чистая стихия страха, без которой сказка не сказка и услада не услада. Для ребенка, в сказке, должно быть зло. Таким необходимым сказочным злом и являются в детстве (и в не-детстве) злодейства Пугачева.
Ненавидит ребенок только измену, предательство, нарушенное обещание, разбитый договор. Ибо ребенок, как никто, верен слову и верит в слово. Обещал, а не сделал, целовал, а предал. За что же мне было ненавидеть моего Вожатого? Пугачев никому не обещал быть хорошим, наоборот - не обещав, обратное обещав, хорошим - оказался. Это была моя первая встреча со злом, и оно оказалось - добром. После этого оно у меня всегда было на подозрении добра.
Дайте развёрнутый ответ на вопрос: как цветаевское восприятие «Капитанской дочки» отражается в мультфильме Екатерины Михайловой?