Как-то, наводя порядок в шкафу, я наткнулась на незнакомую мне вещь. Это была незатейливая шелковая шаль, связанная крючком, на вид практически новая и явно нефабричная. Только длинные спутавшиеся кисти выдавали ее возраст. От мамы узнала, откуда находка. В начале тридцатых годов двоюродный брат моей бабушки купил шаль в Москве (видимо, на вещевом рынке) и выслал сестре, жившей с семьей в Клинцах, в подарок. К сожалению, поносить шаль бабушке не пришлось. В 1937 году ее мужа расстреляли, она осталась с тремя детьми на руках. Не до нарядов, все заботы только о пропитании. Потом была война. Так, в тяготах и лишениях бабушкина молодость, а вместе с ней, вероятно, пропал и интерес к шали.
Попыталась возродить шаль к жизни, распутала и расчесала кисти, немного укоротив их. Но потом поняла, что носить ее никто не станет: слишком тяжелая, да и сделана очень просто. Нынешние мастерицы придумывают более изысканные модели.
Между тем этот эпизод пробудил во мне любознательность. Захотелось выяснить биографию шалей. Когда и откуда они появились в России? Какими были, к примеру, во времена А. С. Пушкина или Л. Н. Толстого? Из книг открылось много любопытных подробностей.
Покопавшись в словарях, выяснила, что у многих народов (немцев, французов, англичан, поляков, турок, русских и др.) слово "шаль" звучит примерно одинаково, так как заимствовано из персидского языка, и обозначает тканое или вязаное полотнище разного вида и размера (квадратное, длинное прямоугольное или в виде прямоугольного треугольника). Шаль накидывают на плечи, чтобы преобразить скромное платье, сделать наряд более выразительным, придать строгость костюму или, напротив, смягчить его "деловитость", в конце концов, просто согреться в холодные осенние или зимние дни. В русском языке есть еще слово "полушалок" или, как поется в известной песне, "полушалочек" ("Стою на полустаночке в цветастом полушалочке…"). Так называют небольшую шаль.
Жил малахитовых дел мастер Прокопьич, искусной работой славился. Но был он еже стар. И решил барин, что Прокопьичу пришла пора передать свое дело ученику. Велел барин приказчику найти смышленого мальца. Но сколько бы приказчик не приводил Пропьичу учеников, все они не устраивали старого мастера. Так постепенно настала очередь двенадцатилетнему сироте Данилке идти к Прокопьичу в подмастерья. Родителей у мальчика не было и нигде применения ему не находилось. Тогда решил приказчик отправить Данилку к старому мастеру, если даже тот зашибет парнишку, то и спросить за него некому будет.
Однако Данилка сразу понравился Прокопьичу, увидел старый мастер приемника в нем. Привязался он к мальчику, стал растить как собственного сына. Выучил Прокопьич Данилку всем премудростям работы с малахитом, которыми сам владел.
Решили приказчик с барином проверить умения уже повзрослевшего Данилы. Дали задания изготовить чашу по чертежам, и срок отвели определенный. Так в тот срок юноша вместо одной три чаши сделал. Понял барин, что стал Данила хорошим мастером. Разрешил он Прокопьичу с Данилой брать столько малахита для поделок, сколько нужно будет. Барин надеялся, что теперь вдвоем они что-нибудь новенькое смогут придумать. С письмом отправил чертеж еще одной чаши и срок для работ над ней неограниченный дал.
Данила сделал новую чашу для барина, но не нравилась она ему, не было в ней жизни, одни завитушки. С разрешения приказчика решил юноша сделать еще одну, но уже по своей задумке. Вдохновением для создания новой чаши стала дураман-трава с цветком. Изготовил из камня Данила основание, а когда дошел до цветка, утратило изделие красоту. Ходил юноша по лесам, стал он искать каменный цветок, о котором ему бабушка Вихорка в детстве рассказывала. Надеялся Данила при его красоту камня познать.
Книга Константина Воробьева “Убиты под Москвой” стала для меня целым событием. Читая ее, я словно услышала голос героя стихотворения А. Т. Твардовского «Я убит подо Ржевом»:
...Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам – все это, живые,
Нам – отрада одна:
Что недаром боролись
Мы за Родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, –
Вы должны его знать.
Эти строки взяты автором в качестве эпиграфа к произведению, потому что повесть и названием, и настроением, и мыслями перекликается со стихотворением Александра Трифоновича.
Ее автор сам через войну – об этом узнаешь и без чтения биографии. Так писать невозможно с чужих слов или из воображения – так писать мог только очевидец, участник. Повесть “Убиты под Москвой” Константина Воробьева, очень эмоциональна. Эта книга особенна еще тем, что в ней сочетаются, с одной стороны, реалистичность, а с другой – глубокое осмысление событий и тонкий психологический анализ поступков героев с высоты прожитых лет.
Повесть “Убиты под Москвой” – короткое произведение, включающее в себя целую эпоху. Такое ощущение появляется потому, что война, врываясь в человеческую жизнь, влияет на нее, как ничто другое, радикально меняет ее. Если в мирной жизни душа развивается, эволюционирует, то на войне в ней происходит ломка: ломаются прежние нравственные ценности, прежний взгляд на вещи. Если в литературе мирного времени символом духовных исканий становится дорога, путь, то у Константина Воробьева – беспорядочное, безысходное метание под обстрелом с воздуха.
Проблемы, встающие перед человеком на войне, почти те же, что и в мирное время, однако они поставлены настолько остро, что от их решения не скрыться, не убежать. Эти извечные проблемы героизма, гуманизма, долга решает для себя курсант Алексей Ястребов. Автор говорит словами Рюмина: “Судьба каждого курсанта... вдруг предстала средоточием всего, чем может окончиться война для Родины – смертью или победой”. В судьбе одного курсанта словно сконцентрировалась судьба всей России.
Актом огромного гуманизма и гражданского мужества стало само слово в защиту тех, кто струсил проявил слабость в тяжелую минуту, “придавленный к земле отвратительным воем приближающихся бомб”, вжавшийся в нее под минометным обстрелом. Они, курсанты, не думали о так холодно и расчетливо, как генерал-майор, снявший знаки различия и бежавший с передовой. У них не было времени думать о долге (“Он подумал о Рюмине, но тут же забыл о нем... Мысли, образы и желания с особенной ясностью возникали и проявлялись в те мгновения, которыми разделялись взрывы...”), поскольку “тело берегло в себе лишь страх”. Тот, кто переборол в себе чувство страха, безусловно, герой. Но в остальных, менее сильных духом, автор учит видеть не трусов, а прежде всего людей. Обыкновенных. Таких же, как те, что не почувствовали еще в жизни настоящего страха, не увидели смерть вблизи, но берутся судить свысока, не имея на то морального права! На протяжении всей повести я задавала себе вопрос: “А как бы я поступила на месте героев Воробьева?” И, честно ответив на него, понимала, что не все в жизни можно разделить на черное и белое, трусость или героизм.
К тому же, говорит автор, погибать страшно и противоестественно, но погибать напрасно, бесполезной жертвой, противно самой природе человеческой, тому, что отличает человека от зверя. Протест против этого звучит в потрясающей сцене, когда курсанты в отчаянии и бессилии стреляют в горизонт.