Над хатою Стельмахів часто пролітали лебеді, і від їх лету чути було звук, схожий на звук далеких дзвонів. Дід говорив, що так співають лебедині крила. Від споглядання перельоту лебедів хлопчику ставало на серці і радісно, і сумно. Хотілося, щоб вони ніколи не відлітали. Він сидів і мріяв, що якщо би був чародієм, то зробив би так, щоб лебеді завжди були тут.
І сталося диво: ніби читаючи думки малого мрійника, лебеді знову з'явилися в піднебессі. Довго хлопчик дивиться їм услід, а дід каже: "Оті принесли нам лебеді на крилах життя". Хлопчику дивно, а дід продовжує далі: "Еге ж: і весну, і життя". Він розповідає малому, що навесні сонце відімкне своїми ключами землю, а ключі ті золоті. Дитині стає страшно — а що як сонце загубить свої ключі?
Все це викликає у діда сміх. "Він дуже гарно сміється, хапаючись руками за тин, ворота, ріжок хати чи дерево, а коли немає якоїсь підпірки, тоді нею стає його присохлий живіт. В таку хвилину вся дідова постать перехитується, карлючки вусів одстовбурчуються, з рота вириваються клекіт і "ох, рятуйте мою душу", з одежі осипається дерев'яний пилок, а з очей так бризкають сльози, що хоч горня підставляй під них".
Потім дід заспокоюється й пояснює хлопчикові, що лебеді полетіли "на тихі води, на ясні зорі". І знову хлопчик задумується, але вже про ті краї, де тихі води і прихилені до них зорі.
Та вже треба йти до хати, а то мати буде сварити за те, що вискочив босоніж, і називати махометом, вариводою, лоботрясом. Вже ж було таке, коли по першому лідку вискочив на ковзанку з материними ночовками. "Ніхто й не здивувався, що я притирився з такою снастю, бо на чому тільки тут не каталися: одні на санчатах, другі на грамаках, треті на шматкові жерсті, четверті умудрилися замість ковзанів осідлати притерті худоб'ячі кістки".
II
Ще одним, як на думку інших, дивацтвом було в хлопця бажання читати. Він перечитував все, що тільки попадало під руку. В одній з книжок описувалося здичавіння чоловіка, який покинув місто. Він оселився в степу, орав землю і навіть чоботи став мастити дьогтем. Тоді ще не всі знали, чим ще, крім дьогтю, можна мазати чоботи. Та для більшості людей взуття було розкішшю. В пору розрухи багато землі треба було виорати, щоб заробити на чоботи.
А оранка, особливо весняна, вважалась святим ділом. Батько говорив про цю працю, як про щось героїчне: "Хмари йдуть на нас, громи обвалюються над нами, блискавки падають перед нами і за нами, а ми собі оремо та й оремо поле".
Навіть в зимових щедрівках виспівували про те, як сам Бог ходив за плугом, а Богоматір носила їсти орачам. З того часу в хлопцевій душі поселилась відраза до пихи та любов до книги, бо "в книжці злеліяне слово має бути справжнім святом душі і мислі".
Хоча мати й гримала часто за те, що хлопець не може відірватися, мов заворожений, від книжки, і грозилась викинути їх у піч, та все ж читання не припинялось.
Навесні мати починала діставати з комори, скрині, сипанки, з—під сволока і навіть з—за божниці свої вузлики з насінням. Вона радісно перебирала своє добро і в мріях вже бачила себе посеред літа поміж зеленого зілля. Насіння для неї було святим. "Мати вірила: земля усе знає, що говорить, чи думає чоловік, що вона може гніватись і бути доброю, і на самоті тихенько розмовляла з нею, довіряючи свої радощі, болі й просячи, щоб вона родила на долю всякого: і роботящого, і ледащого". Це мати навчила любити землю, роси, ранковий туман, любисток, м'яту, маковий цвіт і калину, "вона першою показала, як плаче од радості дерево, коли надходить весна, і яку розквітлому соняшнику ночує оп'янілий джміль".
В роки розрухи через село проходили різні люди. Одні тікали від голоду, інші шукали кращої долі, треті — заробітку. Одного разу через село йшла жінка з хлопчиком. "їхні страдні, виснажені обличчя припали темінню далеких доріг і голоду". Назавжди запам'ятався хлопцеві той, "хто в її материнству, її дитині скибку насущного хліба". Малому хлопчику було дивно й боляче гати байдужість дорослого, і він простягнув голодній дитині жменю гарбузового насіння, що витяг зі своєї кишені.
Повесть народного писателя белоруссии михася лынькова «миколка-паровоз» рассказывает о жизни и приключениях мальчика миколки сына железнодорожника-большевика, в годы октябрьской революции и гражданской войны. в книгу вошли также повести «про смелого вояку мишку…» и «янка-парашютист». содержание: миколка-паровоз янка-парашютист про смелого вояку мишку и его славных товарищей авторизованный перевод с б. и. бурьяна художник е. а. ларченко текст печатается по изданиию лыньков м. миколка-паровоз. — мн., беларусь, 1935.— 308 с.
Встихотворении, как и во многих лирических произведениях, изображается картина природы. но ведь это не просто осенний этюд. поэт написал это стихотворение, чтобы открыть нам свои сокровенные мысли. обратите внимание на две первые строки. представьте нарисованную поэтом картину поздней осени? она вызывает унылое, грустное, тоскливое настроение. при этом вы, конечно, вспомнили собственные ощущения, когда оказывались в осеннем лесу, в поле. все существительные здесь употреблены в прямом значении, поэт просто перечисляет то, что видит: нивы, рощи, река, туман, сырость, и все эти слова общеупотребительные, непоэтичные. два простых нераспространенных предложения, построенных одинаково, – в первой строке и неполное – во второй строке вместе с непоэтичными словами приземленную интонацию. и вы, следуя за автором, чувствуете то же, что и он, – все вокруг буднично, серо и уныло. но вот в третьей и четвертой строках появляется сравнение, выраженное творительным падежом существительного, – солнце уподобляется колесу, которое скатилось за горы, возникают эпитеты: горы – сини, солнце – тихое. и синтаксис стал иным: предложение становится распространенным и разворачивается на две строки. это создает другую интонацию – более спокойную, плавную. к тому же картина обретает краски, вы видите синие горы и красное солнце – в осеннем пейзаже проступает своеобразная красота, и настроение начинает меняться. читаем вторую строфу. дорога живая, она дремлет, ей примечталось — на явление природы переносятся чувства, свойственные человеку, а вы, конечно, знаете, что этот художественный прием называется олицетворением. природа испытывает те же чувства, что и мы: ей грустно, она мечтает о приходе седой зимы (эпитет метафорический, основанный на сходстве белого снега и седины, зрительный и эмоционально окрашенный образ), а значит, жизнь не стоит на месте, и создается предощущение близких перемен, о которых мы мечтаем вместе с природой. меняется и синтаксис: второе предложение соединено с первым последовательной связью (а не перечислительной параллельной, как в первой строфе) и занимает уже три строки, от этого интонация становится более плавной. и состояние унылой безнадежности отступает, уходит… а дальше картина волшебным образом меняется. уже не только будущее сулит перемены, само настоящее становится другим. отметим синонимы: были рощи голы — стала чаща звонкая. почувствуем, как те же самые предметы – черные деревья, сбросившие листву, – приобрели совсем иную эмоциональную окрашенность. было – унылые туман и сырость, стало – просто в тумане, но какой волшебной тайной окуталась теперь чаща! в таком тумане может привидеться вообще нечто фантастическое: будто «рыжий месяц жеребенком запрягался в наши сани». тут и неожиданный эпитет, и сравнение, и олицетворение – и вы чувствуете, какой близкой, прямо-таки родной вам стала природа: рыжий месяц похож на знакомого рыжего жеребенка — это уже не что-то чуждое, далекое, а свое, привычное для деревенского быта. к тому же картина воспринимается как единое целое построению предложения – оно заняло теперь всю строфу. и конец стихотворения рождает совсем другие эмоции, чем его начало. так есенин увидеть красоту в неприглядной картине поздней осени. волшебной силой искусства слова он преобразил унылые голые рощи в прекрасные звонкие чащи, неприятные туман и сырость – в таинственную дымку. вы будто посмотрели ввысь и сквозь туман увидели светлый рыжий месяц и почувствовали, что мир полон
Над хатою Стельмахів часто пролітали лебеді, і від їх лету чути було звук, схожий на звук далеких дзвонів. Дід говорив, що так співають лебедині крила. Від споглядання перельоту лебедів хлопчику ставало на серці і радісно, і сумно. Хотілося, щоб вони ніколи не відлітали. Він сидів і мріяв, що якщо би був чародієм, то зробив би так, щоб лебеді завжди були тут.
І сталося диво: ніби читаючи думки малого мрійника, лебеді знову з'явилися в піднебессі. Довго хлопчик дивиться їм услід, а дід каже: "Оті принесли нам лебеді на крилах життя". Хлопчику дивно, а дід продовжує далі: "Еге ж: і весну, і життя". Він розповідає малому, що навесні сонце відімкне своїми ключами землю, а ключі ті золоті. Дитині стає страшно — а що як сонце загубить свої ключі?
Все це викликає у діда сміх. "Він дуже гарно сміється, хапаючись руками за тин, ворота, ріжок хати чи дерево, а коли немає якоїсь підпірки, тоді нею стає його присохлий живіт. В таку хвилину вся дідова постать перехитується, карлючки вусів одстовбурчуються, з рота вириваються клекіт і "ох, рятуйте мою душу", з одежі осипається дерев'яний пилок, а з очей так бризкають сльози, що хоч горня підставляй під них".
Потім дід заспокоюється й пояснює хлопчикові, що лебеді полетіли "на тихі води, на ясні зорі". І знову хлопчик задумується, але вже про ті краї, де тихі води і прихилені до них зорі.
Та вже треба йти до хати, а то мати буде сварити за те, що вискочив босоніж, і називати махометом, вариводою, лоботрясом. Вже ж було таке, коли по першому лідку вискочив на ковзанку з материними ночовками. "Ніхто й не здивувався, що я притирився з такою снастю, бо на чому тільки тут не каталися: одні на санчатах, другі на грамаках, треті на шматкові жерсті, четверті умудрилися замість ковзанів осідлати притерті худоб'ячі кістки".
II
Ще одним, як на думку інших, дивацтвом було в хлопця бажання читати. Він перечитував все, що тільки попадало під руку. В одній з книжок описувалося здичавіння чоловіка, який покинув місто. Він оселився в степу, орав землю і навіть чоботи став мастити дьогтем. Тоді ще не всі знали, чим ще, крім дьогтю, можна мазати чоботи. Та для більшості людей взуття було розкішшю. В пору розрухи багато землі треба було виорати, щоб заробити на чоботи.
А оранка, особливо весняна, вважалась святим ділом. Батько говорив про цю працю, як про щось героїчне: "Хмари йдуть на нас, громи обвалюються над нами, блискавки падають перед нами і за нами, а ми собі оремо та й оремо поле".
Навіть в зимових щедрівках виспівували про те, як сам Бог ходив за плугом, а Богоматір носила їсти орачам. З того часу в хлопцевій душі поселилась відраза до пихи та любов до книги, бо "в книжці злеліяне слово має бути справжнім святом душі і мислі".
Хоча мати й гримала часто за те, що хлопець не може відірватися, мов заворожений, від книжки, і грозилась викинути їх у піч, та все ж читання не припинялось.
Навесні мати починала діставати з комори, скрині, сипанки, з—під сволока і навіть з—за божниці свої вузлики з насінням. Вона радісно перебирала своє добро і в мріях вже бачила себе посеред літа поміж зеленого зілля. Насіння для неї було святим. "Мати вірила: земля усе знає, що говорить, чи думає чоловік, що вона може гніватись і бути доброю, і на самоті тихенько розмовляла з нею, довіряючи свої радощі, болі й просячи, щоб вона родила на долю всякого: і роботящого, і ледащого". Це мати навчила любити землю, роси, ранковий туман, любисток, м'яту, маковий цвіт і калину, "вона першою показала, як плаче од радості дерево, коли надходить весна, і яку розквітлому соняшнику ночує оп'янілий джміль".
В роки розрухи через село проходили різні люди. Одні тікали від голоду, інші шукали кращої долі, треті — заробітку. Одного разу через село йшла жінка з хлопчиком. "їхні страдні, виснажені обличчя припали темінню далеких доріг і голоду". Назавжди запам'ятався хлопцеві той, "хто в її материнству, її дитині скибку насущного хліба". Малому хлопчику було дивно й боляче гати байдужість дорослого, і він простягнув голодній дитині жменю гарбузового насіння, що витяг зі своєї кишені.