Константин Паустовский родился в 1892 году в Москве. В семье было четверо детей: у Паустовского было два брата и сестра. Отца часто переводили по службе, семья много переезжала, в конце концов они осели в Киеве.
В 1904 году Константин поступил здесь в Первую Киевскую классическую гимназию. Когда он перешел в шестой класс, отец ушел из семьи. Чтобы оплачивать учебу, будущему писателю пришлось подрабатывать репетитором.
В юности Константин Паустовский увлекался творчеством Александра Грина. В воспоминаниях он писал: «Мое состояние можно было определить двумя словами: восхищение перед воображаемым миром и — тоска из-за невозможности увидеть его. Эти два чувства преобладали в моих юношеских стихах и первой незрелой прозе». В 1912 году в киевском альманахе «Огни» вышел первый рассказ Паустовского «На воде».
В 1912 году будущий писатель поступил на историко-филологический факультет Киевского университета. После начала Первой мировой войны он перевелся в Москву: здесь жили его мать, сестра и один из братьев. Однако во время войны Паустовский почти не учился: сначала работал вожатым трамвая, потом устроился на санитарный поезд.
«Осенью 1915 года я перешел с поезда в полевой санитарный отряд и с ним длинный путь отступления от Люблина в Польше до городка Несвижа в Белоруссии. В отряде из попавшегося мне засаленного обрывка газеты я узнал, что в один и тот же день были убиты на разных фронтах два мои брата. Я остался у матери совершенно один, кроме полуслепой и больной моей сестры».
Константин Паустовский
После гибели братьев Константин вернулся в Москву, но ненадолго. Он ездил из города в город, работая на заводах. В Таганроге Паустовский стал рыбаком в одной из артелей. Впоследствии он говорил, что писателем его сделало море. Здесь же Паустовский начал писать свой первый роман «Романтики».
Во время своих поездок писатель познакомился с Екатериной Загорской. Когда она жила в Крыму, жительницы татарской деревушки прозвали ее Хатидже, так же называл ее и Паустовский: «Ее люблю больше мамы, больше себя... Хатидже — это порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения...» В 1916 году пара обвенчалась. Первый сын Паустовского — Вадим — родился через 9 лет, в 1925 году.
Паустовский
Паустовский
Паустовский
«Профессия: всё знать»
Во время Октябрьского переворота Константин Паустовский находился в Москве. Некоторое время он проработал здесь журналистом, но вскоре вновь отправился за матерью — на этот раз в Киев. Пережив здесь несколько переворотов Гражданской войны, Паустовский переехал в Одессу.
«В Одессе я впервые попал в среду молодых писателей. Среди сотрудников «Моряка» были Катаев, Ильф, Багрицкий, Шенгели, Лев Славин, Бабель, Андрей Соболь, Семен Кирсанов и даже престарелый писатель Юшкевич. В Одессе я жил у самого моря и много писал, но еще не печатался, считая, что еще не добился умения овладевать любым материалом и жанром. Вскоре мною снова овладела «муза дальних странствий». Я уехал из Одессы, жил в Сухуме, в Батуми, в Тбилиси, был в Эривани, Баку и Джульфе, пока, наконец, не вернулся в Москву».
Константин Паустовский
В 1923 году писатель вернулся в Москву и стал редактором в Российском телеграфном агентстве. В эти годы Паустовский много писал, его рассказы и очерки активно печатались. Первый сборник рассказов автора «Встречные корабли» вышел в 1928 году, тогда же был написан роман «Блистающие облака». Константин Паустовский в эти годы сотрудничает со многими периодическими изданиями: работает в газете «Правда» и нескольких журналах. О своем журналистском опыте писатель отзывался так: «Профессия: все знать».
«Сознание ответственности за миллионы слов, стремительный темп работы, необходимость точно и безошибочно регулировать поток телеграмм, отобрать из десятка фактов один и переключить его на все города — все это создает ту нервную и неспокойную психическую организацию, которая называется «темпераментом журналиста».
Константин Паустовский
«Повесть о жизни»
В 1931 году Паустовский закончил повесть «Кара-Бугаз». После ее публикации писатель ушел со службы и посвятил все свое время литературе. В следующие годы он путешествовал по стране, написал много художественных произведений и очерков. В 1936 году Паустовский развелся. Второй женой писателя стала Валерия Валишевская-Навашина, с которой он познакомился вскоре после развода.
Во время войны Паустовский был на фронте — военным корреспондентом, потом его перевели в ТАСС. Одновременно с работой в Информационном агентстве Паустовский писал роман «Дым отечества», рассказы, пьесы. Эвакуированный в Барнаул Московский камерный театр поставил спектакль по его произведению «Пока не остановится сердце».
Тр
О Кафке более, чем о ком-либо другом, можно было бы сказать, что не столько verum*, сколько falsum** есть index sui***. Однако в дело распространения ложных мнений некоторый вклад внес и он сам. Философемы обоих его больших романов, «Замка» и «Процесса», кажутся «прямо на лбу написанными» — и при всем своем идейном весе отнюдь не уличают в лжесвидетельстве заглавие труда, являющегося неким теоретическим конволютом7 Кафки: «Рассуждения о грехе, страдании, надежде и пути истинном». Но все же для художественного произведения такое содержание не канонично. Художник не обязан понимать собственное творение, и есть особые причины сомневаться в том, что Кафка был на это Во всяком случае, его афоризмы едва ли поднимаются до уровня таких загадочных историй и эпизодов, как «Забота отца семейства» или «Всадник на ведре».
Творчество Кафки уберегло себя от убийственного для художника заблуждения: считать, что философия, закачанная автором в произведение, составляет его метафизическое содержание. Будь это так, вещь была бы мертворожденной: она исчерпывалась бы тем, что ею сказано, и не развертывалась бы во времени. Вот что могло бы стать первым правилом защиты от короткого замыкания на чересчур скороспелое, самой вещью уже заданное истолкование: все принимать буквально, ничего не прикрывать накладными понятиями. Авторитет Кафки — это авторитет его текстов. Тут уж если что и то лишь верность букве, а не предвзятое понимание. В художественном произведении, которое беспрерывно себя затемняет и дезавуирует, все определенные высказывания уравновешивают генеральное условие неопределенности. Кафка пытается саботировать выполнение этого правила, допуская в одном месте романа заявление о том, что все, сообщаемое из Замка, не следует понимать «дословно». Тем не менее, если мы не хотим утратить всякую почву под ногами, мы должны придерживаться того, что, как сказано в начале «Процесса», кто-то, по-видимому, написал на Йозефа К. донос, «поскольку однажды утром он был арестован, хотя ничего противозаконного не совершил». Точно так же невозможно оставить без внимания то, что в начале «Замка» К. спрашивает: «В какой это замок я попал?8 Здесь что, есть какой-то замок?» — то есть никак не может быть приглашенным. Ничего не известно ему и об этом графе Вест-весте9, имя которого возникает лишь однажды и упоминания о котором становятся все реже, а затем и вообще исчезают — подобно тому, как в одной из парабол Кафки Прометей сливается со скалой, к которой он прикован, после чего о нем забывают. Как бы то ни было, этот принцип дословности (по-видимому, отзвук экзегезы Торы в иудейской традиции) оправдывает себя в приложении ко многим текстам Кафки. Иногда те или иные слова, в особенности метафоры, вырываются из текста и обретают независимое существование. Йозеф К. умирает «как собака» — и Кафка пишет «Исследования одной собаки». Дословность в некоторых случаях доходит у Кафки до ассоциативного каламбура. Так, в «Замке» в истории семьи Варнавы, там, где речь идет о чиновнике Сортини, говорится, что во время праздника пожарной команды он оставался «у насоса»*. Разговорное обозначение верного своему долгу человека принимается всерьез, важная персона остается у пожарного насоса — и одновременно, словно бы по недосмотру, возникает намек на грубое вожделение, заставляющее этого человека написать то роковое письмо Амалии (у Кафки, не уважавшего психологию, тексты изобилуют психологическими прозрениями; в частности, это касается связи в характере личности инстинктивного и навязанного извне). Принцип дословности, в меру применения которого многозначное удерживается от расплывания в безразличное, не оставляет места для весьма распространенных попыток соединить в интерпретациях Кафки претензии на глубину с необязательностью выводов. Как справедливо указывал Кокто, введение отчуждающего материала в виде сна всегда снимает остроту. Чтобы предотвратить подобные злоупотребления текстом, Кафка в один из ключевых моментов сам прерывает «Процесс» сном (этот поистине чудовищный фрагмент он опубликовал в сборнике «Сельский врач»10) и, по контрасту с этим сном, утверждает в качестве действительности все остальное, даже если все остальное само соткано из тех снов, о которых в «Замке» и «Америке» временами напоминают голоса, увлекающие в такие пучины страдания, что испуганный читатель уже не уверен, сможет ли он вынырнуть. Не последнюю роль в шокирующем воздействии его текстов играет то, что он принимает сны а la lettre**. Так как все, что не равно сновидению с его до-логичной логикой, исключается, то исключается и само сновидение. Шокирует не чудовищное, а его обыденность. Не успел землемер выставить из своей комнаты в трактире докучливых как они уже снова вернулись через окно (не задержав этим движение романа ни на слово дольше, чем необходимо для простого сообщения об этом); герой слишком утомлен, чтобы выставлять их еще раз.
О Кафке более, чем о ком-либо другом, можно было бы сказать, что не столько verum*, сколько falsum** есть index sui***. Однако в дело распространения ложных мнений некоторый вклад внес и он сам. Философемы обоих его больших романов, «Замка» и «Процесса», кажутся «прямо на лбу написанными» — и при всем своем идейном весе отнюдь не уличают в лжесвидетельстве заглавие труда, являющегося неким теоретическим конволютом7 Кафки: «Рассуждения о грехе, страдании, надежде и пути истинном». Но все же для художественного произведения такое содержание не канонично. Художник не обязан понимать собственное творение, и есть особые причины сомневаться в том, что Кафка был на это Во всяком случае, его афоризмы едва ли поднимаются до уровня таких загадочных историй и эпизодов, как «Забота отца семейства» или «Всадник на ведре».
что задали вопрос)
В 1912 году в киевском альманахе «Огни» вышел первый рассказ Паустовского «На воде».Нужна Обращайся! Не забудь оценить ответ и поставить "сердечко".