В басне нарисована ситуация, которая действительно могла случиться в жизни: с крутой горы спускались две лошади с телегами, груженными горшками. Первого коня вел опытный хозяин, он не торопился, продумывал каждый шаг. При этом благополучно свез горшки. А вторая, молодая лошадь, стоя наверху, изругала бедного коня за медлительность, думая, что справится с делом быстрее и лучше. Но, поторопившись, она разбила все горшки. Одновременно с этим басня имеет аллегорический смысл, на что имеется указание в заключительной части, где выражена мораль всего произведения. Басню действительно можно соотнести с историческими событиями 1805-1807 года, когда русская армия воевала в качестве союзнической армии с австрийцами против Наполеона. Известно, что позиция Кутузова, назначенного главнокомандующим, не совпадала с позицией бюрократической верхушки. Кутузов любил и жалел русскую армию, не считал, что она готова к решительным действиям, выбирал, где мог, тактику отступления. Но Александр I принудил его принять диспозицию (план сражения) австрийского главнокомандующего Вей- ротера, которую Кутузов сразу оценил как проигрышную. Это было сражение под Аустерлицем, которое было проиграно русскими и австрийцами. Намек на Аустсрлицкое сражение содержится в той части басни, где молодая лошадь критикует опытного коня, говорит, что всё сделает быстрее и лучше. При этом она принижает действия коня, а её бурная, торопливая деятельность заканчивается тем, что она свалилась в канаву. Тем самым автор отдает явное предпочтение деятельности и позиции Кутузова. Мораль этой басни заключена в последних четырех строках. Она очень ясно выражена: нам часто кажется, что мы какое-то дело делаем (или сделаем) лучше всех, и уж точно лучше тех, чью деятельность мы наблюдаем в данный момент. Мы склонны давать непродуманные советы, не представляя себе, какие последствия они могут иметь. Так часто бывает в жизни. Примером может послужить такая история. «Мы выпускали школьную газету. Как любое печатное издание, оно подвергалось критике. Особенно старалась Наташа. Она ругала все подряд: и внешнее оформление, и иллюстрации, и подбор материалов, даже название газеты “Школьная пора” ей не нравилось. Досталось от неё всем: и корреспондентам, и художникам. А больше всех главному редактору Паше. “Это он не умеет ничего организовывать! — едко произносила она после каждого выпуска. — Полная ерунда!” Однажды у ребят лопнуло терпение. “А давай дежурным редактором нового номера будешь ты!” — предложили они Наташе Та легкомысленно согласилась. И… Корреспонденты протянули с написанием статей, иллюстратор потерял рабочие материалы, компьютерная верстка «потерялась» из-за того, что не вовремя погас свет. В обшем, газета к сроку не появилась.
БАСНЯ жанр сатирической поэзии, небольшое нравоучительное стихотворение. В басне присутствует тезис, доказываемый на примере. Смысл басни должен быть очевидным: отсюда простой, не метафорический язык и венчающая рассказ мораль. В Др. Греции басня возникла в 6 в. до н. э. , первым баснописцем считается раб с Самоса Эзоп (прозаические басни) . Греческая литературная басня создана Валерием Бабрием (2 в. н. э.) , римская – Федром (1 в. н. э.) . Сюжеты басен античных авторов (в первую очередь Эзопа) использовались в новой европейской поэзии. Знаменитыми баснописцами были Ж. Лафонтен, Г. Лессинг, Х. Геллерт, Л. Хольберг, Т. Мур. В рус. поэзии басни писали В. К. Тредиаковский, А. Д. Кантемир, А. П. Сумароков, И. И. Хемницер, И. И. Дмитриев. Сюжеты рус. басен восходят не только к античным, но и к европейским источникам (особенно к Лафонтену) . Басни европейских авторов переводились на рус. язык (Д. И. Фонвизину принадлежит перевод басен Л. Хольберга) . Свой расцвет рус. басня пережила в первой пол. 19 в. в творчестве И. А. Крылова
В греческой литературе уже Гезиоду (ок. 800 л. до Р. Х. ) и Стезахору (VI в. до Р. Х. ) приписывается авторство нескольких басен, но самым знаменитым баснописцем слывет Эзоп, по происхождению фригиец; его басни (все изложены прозой) отличаются необыкновенной отчетливостью, ясностью, простотой, спокойствием и остроумием, поэтому неудивительно, что они уже очень рано широко распространились по всему тогдашнему цивилизованному миру, переделывались в продолжение многих веков вплоть до наших времен и теперь в переделках и переводах составляют достояние каждой, хотя бы еще очень мало развитой литературы. Из греческой литературы прежде всего перешли басни в сирийскую, затем в арабскую (Локман) , армянскую, еврейскую, индусскую (Бидпай, или Пильпай, и многие другие) . Басни эти на греческой почве долгое время переходили из уст в уста, пока не были собраны в первый раз Димитрием Фалерийским ок. 300 г. до Р. Х. Затем в I или II в. после Р. Х. Бабрий переделывал эти прозаические басни в холиямбические стихи; в IX в. магистр Игнатий стремился вылить басни Эзопа в коротенькие (из четырех строчек) стихи. С течением времени, особенно на византийской почве, басня принимает все более и более дидактический характер, который почти совершенно убивает наконец описательную сторону; такими представляются басни Эзопа в сборнике XIV в. , написанном монахом Максимом Планудом. Гораздо важнее судьба латинского перевода басен Эзопа; перевод этот был сделан в первый раз в I веке после Р. Х. Федром, который, тоже по образцу Эзопа, составлял новые басни стихами. Оригинальный сборник Федра в течение средних веков был забыт и издан в первый раз только в 1596 году. Но в Х веке какой-то неизвестный писатель пересказал в прозе некоторые стихотворные басни Федра, и этот прозаический сборник избранных басен Федра был очень популярен в прежние века п. з. "Aesopus". Конечно, существовала не одна редакция этого сборника, но из всех самой популярной и в истории басни самой важной является редакция, названная "Romulus". Это, по всей вероятности, условное, имя носит сборник, состоящий из 4 книг, или 83 басен; он является не прямой переделкой Федра, а копией другого, более древнего сборника, явившегося, быть может, во времена каролингов и потом утерянного. Сборник этот носит тоже название "Romulus Nilantii", от имени своего издателя (Лейден, 1709 г.) .
Говоря о композиции, можно сказать, что она линейна. Экспозиция весьма мала, практически отсутствует. Завязка же появляется, в то время как начинает портиться погода, как бы предзнаменуя автору о лесничем, с его незавидным жизненным положением. Кульминация наступает внезапно, после окончания ливня (что вводит в заблуждение, поскольку после дождя наоборот обычно всё налаживается) – бирюк слышит глухой стук топора. И, наконец, развязка происходит, когда Фома кричит мужику: «Убирайся к чорту с своею лошадью!». Весьма неожиданный поворот, ведь атмосфера накалилась до предела, и чувствовалось, что без хорошей драки не обойдётся. Ан, нет. Вот он простой крепостной крестьянин – добрый малый. Как точно заметил Л. Н. Толстой, существенное значение и достоинство “Записок охотника” прежде всего в том, что Тургенев “сумел в эпоху крепостничества осветить крестьянскую жизнь и оттенить ее поэтические стороны”, в том, что он находил в русском^ народе “больше доброго, чем дурного”. Да, Тургенев умел видеть красоту души мужика, и именно эта красота была главным аргументом писателя против безобразия крепостничества. Тургенев не поэтизировал мужика, не приукрашивал его жизнь, он писал правду о нем. И в этой-то правде, покоившейся на глубокой убежденности писателя в том, что “в русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития”, и была главная убеждающая сила его произведений. Тургенев, несомненно, продолжает традиции Н..В. Гоголя, который в своей бессмертной поэме “Мертвые души” показал не только Россию Чичиковых, маниловых, Плюшкиных, но и Россию народную. Вспомним, например, каретника Мйхеева, плотника Степана Пробку, убежавшего на волю Абакума Фырова и многих других. Но у Тургенева мужики предстают не как мертвые, а как живые души, подлинная опора нации; они резко противостоят миру господ. Иван Сергеевич с большой теплотой описывает крестьян, придерживаясь своего главного принципа — достоверности изображения. Он часто рисовал с натуры, его образы имели реальные прототипы. И этот подчеркнутый натурализм делает рассказы Тургенева особенно ценными и интересными для нас. Хорь был человек практический, рационалист. Он “понимал действительность, то есть обстроился, накопил денжонку, ладил с барином”. Он говорил мало, многое разумел про себя. У Хоря большое семейство, покорное и единодушное: жена, шесть сыновей, снохи. Хорь как бы олицетворяет прозу жизни, самую ее основу. Совсем другой человек Калиныч. Это натура мечтательная, восторженная, романтическая. “Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно напевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны”. У него нет семьи, почти нет своего хозяйства. Но зато у Калиныча были таланты, которые признавал сам Хорь: Калиныч умел заговаривать кровь, испуг, бешенство, у него была легкая рука. Калиныч олицетворяет собой как бы поэзию жизни. Он ближе к природе, чем Хорь: к своему другу Калиныч приходит с пучком земляники, как “посол природы”. Хорь лучше понимал людей, Калиныч — природу. Но эта разность не мешала их искренней, преданной дружбе: “они составляют единство, имя которому — человечество”. Можно сказать, что в этом рассказе Тургенева крестьяне выступают как носители лучших черт русского национального характера. Автор любуется своими героями, гордится ими. Интересно в этом рассказе также то, что Тургенев в нем вступает в спор со славянофилами, которые утверждали, что реформы Петра Первого оторвали Россию от исконной русской народности и что главная добродетель русского народа — послушание и смирение. В рассказе же оказывается, что Хорь и Петр Первый —родственные души. Из разговоров с Хорем автор вынес убеждение, что “Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что не прочь и поломать себя; он мало занимается своим и смело глядит вперед”. Именно таков был характер Хоря. Ярко и живо рисует писатель народные образы в одном, может быть, из самых проникновеннейших рассказов — “Певцы”. Поражает образ народного певца Яшки Турка, который “пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким. Русская, правдивая, широкая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны”. Не красивость, а именно красота, живое слияние души исполнителя и души народа-творца в единый творческий порыв,— такая красота потрясает самые основания сознания и сердца, рождает в человеке цепь, соединяющую начала и концы; восстанавливает правду, глубинную правду о русском человеке.
