Объяснение:
Ключевые слова: произведение, художественный образ, образ, знак, анализ
В литературных произведениях есть общие признаки, связанные с эстетической природой искусства в целом. Воспринимать какое-либо явление эстетически значит воспринимать его как целостность, взаимопроникновение единичного, особенного и общего. Мысленное восхождение от индивидуальности объекта к его внутреннему, духовному смыслу составляет суть эстетического переживания.
Перед читателем художественного произведения открывается прежде всего особенное – образы, именно они суть основной язык искусства. (Оговорка – "прежде всего" – необходима, так как литературный текст может включать внехудожественные высказывания.) Но искусство потому и считается высшей формой эстетического сознания, что в индивидуальном (в этом персонаже, сюжете, пейзаже) ярко раскрывается общее (характер, конфликт, определенное настроение).
Слово "образ" используется в качестве термина в разных областях знания. В сущности, перед нами омонимы: в философии (в теории познания) под образом понимается любое отражение действительности (и понятийное, и чувственное); в психологии образ – синоним представления, т.е. мысленного созерцания предмета в его целостности (его "воображения"); в эстетике – воспроизведение целостности предмета в определенной системе знаков. Материальным носителем образности в художественной литературе является слово, речь.
Эстетическое шире художественного. Образы, образная информация окружают нас повседневно и повсеместно: мы встречаемся с ними в домашнем альбоме с любительскими фотографиями, в газетном документальном очерке, в публицистических и даже научных сочинениях. Но эти фактографические и / или иллюстративные образы "не изменяют индивидуальности явлений, показывая их такими, какими они были в действительности" ; во всяком случае, их ценность не в претворении жизненного материала, а в точности отражения.
Истоки теории образа – в античности (учение о мимесисе). Но развернутое обоснование понятия, близкое к современному, дано в немецкой классической эстетике. Гегель видел в искусстве чувственное (т.е. воспринимаемое чувствами) воплощение идеи: "От теоретического, научного изучения художественное осмысление отличается тем, что оно интересуется предметом в его единичном существовании и не стремится превратить его во всеобщую мысль и понятие". В то же время единичное, индивидуальное (т.е.неделимое) в искусстве ярко, осязаемо, зримо передать общее. Гегель уподобляет художественное произведение глазам как зеркалу души: "...Об искусстве можно утверждать, что оно выявляет дух и превращает любой образ во всех точках его видимой поверхности в глаз, образующий вместилище души [...] Оно превращает в глаз не только телесную форму, выражение лица, жесты и манеру держаться, но точно так же поступки и события, модуляции голоса, речи и звука на всем протяжении и всех условиях их проявления...". Художественный образ, по Гегелю, – результат "очищения" явления от всего случайного, затемняющего сущность, результат его "идеализации". Так, не только рафаэлевские мадонны, но все матери испытывают "благоговейную и смиренную" любовь к своему ребенку, "однако не всякая форма женского лица полностью выразить такую глубину души". Выделенные положения эстетики Гегеля оказались долговечнее своего методологического контекста, и они входят в трансформированном виде в современное искусствознание.
Остановимся на основных чертах художественного образа, имея в виду прежде всего персонажей (ими в литературе могут быть не только одушевленные, но и неодушевленные предметы: растения, вещи).
Чацкий и Молчалин примерно одного возраста, одного времени, живущие в одной стране, городе. Но насколько они различны! Чацкий — само красноречие, правдивость, ум… “Он обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь. Он требует места своему веку”, — пишет Гончаров в статье “Мильон терзаний”. Молчалин же — лицемер, подхалим-хамелеон с головы до пят. Во всем, всегда и везде мнения^ действия Чацкого и Молчалина различны, почти противоположны. Это понимает и Софья. Любя Молчалина, она в его пороках видит идеал, а в достоинствах Чацкого — недостатки: “Веселость ваша не скромна, у вас тотчас уж острота готова… Грозный взгляд, и резкий тон, и этих в вас особенностей бездна; а над собой гроза куда не бесполезна”. Молчалин же: “При батюшке три года служит, тот часто без толку сердит, а он безмолвием его обезоружит… Веселостей искать бы мог; ничуть; от старичков не ступит за порог; мы резвимся, хохочем, он с ними целый день засядет, рад не рад, играет… Конечно, нет в нем этого ума, что гений для иных, а для иных чума, который скор, блестящ и скоро опротивит, который свет ругает наповал, чтоб свет об нем хоть что-нибудь сказал; да эдакий ли ум семейство осчастливит?”
Кажется, Софья чувствует, что Молчалин глуп и потому молчалив, тих, у него отсутствует свое мнение и достоинство. Но “чудеснейшего свойства он наконец: уступчив, скромен, тих. В лице ни тени беспокойства и на душе проступков никаких; чужих и вкривь и вкось не рубит, — вот я за что его люблю”. И Софья предпочитает его Чацкому. Может, ее пугает “особенностей бездна”, может быть, это обида. Ведь, уехав, Чацкий оставил девушку одну в этом безликом, сером и ничтожном мире.
О том, что Чацкий — “век новый”, а Молчалин — питомец фамусовской Москвы, свидетельствуют их идеалы. Чацкий требует “службы делу, а не лицам”, не смешивать “веселье или дурачество с делом”, он тяготится среди толпы “мучителей, зловещих старух, вздорных стариков”, отказываясь преклоняться перед их авторитетом дряхлости, чинопочитания, лизоблюдства. Он “служить бы рад, прислуживаться тошно”.