я познакомился с геннадием несколько лет назад в крыму, на берегу коктебельской бухты, что недалеко от феодосии. в парке уже заиграла музыка, уже зажглись фонари и всякого рода мошкара повела вокруг них свой бессмысленный, но красивый танец, а скала хамелеон на восточном берегу бухты все еще была освещена закатным солнцем. в свою очередь молодой месяц уже висел в зеленоватом небе над горой сюрюккая. гора эта на первый взгляд кажется осколком луны или какой-нибудь другой безжизненной планеты, но, приглядевшись, можно заметить, что она напоминает и тот профиль, который великий пушкин часто рисовал на полях своих рукописей.
в тот год море съело коктебельские пляжи почти до самой бетонной стены, и для отдыхающих были устроены над водой дощатые . вот по такому я и разгуливал почти в полном одиночестве, размышляя о морских животных, о горных цветах и минералах, о почтовых марках, автомобилях и о спортивных соревнованиях, потрясавших тогда все цивилизованное человечество.
кроме меня, на находился лишь один человек — рослый плечистый мальчик с умным и привлекательным лицом. опершись на перила, он задумчиво смотрел в море, где по гребням бойких, беспорядочно прыгающих волн еще скользили розоватые блики заката, где иногда мелькали острые плавники дельфинов да кто-то мощно плавал стилем баттерфляй.
пловец этот привлек мое внимание. из воды ритмично вырывалась могучая спина. взмахнув огромными руками, пловец бросался грудью на очередную волну и двигался вперед с удивительной скоростью.
— не знаете, кто это там так здорово плавает? — спросил я мальчика.
— это моя бабушка, — тихо ответил он.
— бабушка? ! — вскричал я. — это удивительно.
— ничего удивительного, — возразил мальчик. — до великой отечественной войны она была чемпионом осоавиахима в плавании на сто метров баттерфляем. и по прыжкам с трамплина, — , добавил он.
едва справившись с изумлением, я осторожно спросил:
— а во время войны?
— во время войны ей пришлось, как и многим другим летчицам, служить в бомбардировочной авиации…
бабушка тем временем совсем исчезла в быстро темнеющем море. я покосился на мальчика. он смотрел прямо перед собой за еще различимую черту горизонта. отблеск молодого месяца стоял в его глазах. на груди его я заметил висящий на толстой цепочке якорек с припаянной к нему старинной монетой, похожей на испанский дублон xvi века.
— а вы почему не плаваете со своей бабушкой? — спросил я.
он плечами.
— да так, не хочется…
— может, не умеете?
он быстро взглянул на меня и усмехнулся:
— просто мне надоело плавать. за последний год мне это занятие немного прискучило.
что-то таинственное послышалось мне в его голосе, когда он произнес эту довольно странную для мальчика фразу. еще раз я посмотрел на него, и мне показалось, что он сейчас находится не на коктебельском пляже, а где-то в другом месте, где-то далеко, далеко, …
— а вы, я вижу, писатель, — проговорил он.
— как вы догадались? — вновь поразился я.
— а вон у вас мозоль на указательном пальце правой руки. такие мозоли есть у всех писателей. конечно, у тех, кто пишет.
удивлению моему не было конца.
— позвольте, но как вы увидели эту мозоль в такой темноте?
— у меня довольно острое зрение.
— ну хорошо, а если бы я писал на пишущей
— тогда я догадался бы по другим признакам.
— фантастика! — воскликнул я. — вы меня не
— геннадий, — назвал он свое имя. я тоже представился.
— я достаточно хорошо воспитан, василий павлович, — сказал геннадий, — чтобы не разыгрывать взрослых. — он глянул в ночное уже море. — бабушка возвращается.
в темноте слышались только музыка и голоса из парка да плеск волн.
— все-таки разыгрываете меня, геннадий…
— да нет. она уже в десяти метрах… плывет под водой.
— может быть, вы видите ночью, как
Глеб Капустин знает себе цену, он считает себя достаточно эрудированным человеком. Когда ему сообщают о приезде кандидатов к бабке Агафье, он восклицает: “О-о! Голой рукой не возьмёшь”. Глеб выступает в роли кулачного бойца, и задача его — во что бы то ни стало победить. А один из приёмов — сбить с толку своими художествами заезжего интеллектуала. Наивны, смешны наскоки деревенского “полуучёного”, но он не хочет понимать этого. Глеба переполняют чувства гордости, радости в тот момент, когда он взмывает ввысь “и оттуда с высокой выси” ударяет по кандидату.
Ему важно, чтобы непременно была философия. Видимо, в этой области Глеб разбирался лучше всего, чувствовал себя как рыба в воде. Он не подозревает, что филология и философия — совершенно разные науки, ведёт себя уверенно, напористо, умничает. В поставленных им вопросах совершенно не прослеживается логика. То он говорит о первичности духа и материи, то вдруг перескакивает на проблему шаманизма, то касается предложения, выдвинутого учёными, что Луна лежит на искусственной орбите. Очень трудно уследить за ходом его мыслей, тем более что Глеб не всегда правильно использует термины, называет такие, которых не было и нет: “Натурфилософия, допустим, определит это так, стратегическая философия — совершенно иначе... ” На ответы кандидатов наук он реагирует то с небрежением, то с усмешкой, то с ехидцей, то с откровенным издевательством. В конце концов Глеб в словесном поединке всё-таки достигает кульминационного момента — “взмывает ввысь”. Как он это любит делать! Ведь дальше всё случается само собой — и он становится победителем. Глеб Капустин — спорщик, опытный говорун, владеющий множеством интонаций, умеющий пощеголять “учёным словцом”, к месту вставить поговорку, присказку: “Голой рукой не возьмёшь”, “Кандидатов сейчас как нерезаных собак”, “Баба с возу — коню легче”, “Можно сто раз повторить слово «мёд» , но от этого во рту не станет сладко”, “Можно сотни раз писать во всех статьях слово «народ» , но знаний от этого не прибавится”. Речь героя насыщена книжными словами и оборотами (“входит в минимум”, “лежать на орбите”, “вопрос не глобальный”, “расчёты траекторий”), несвойственными устной речи канцеляризмами (“в какой области выявляете себя”, “позвольте заметить”). Комическую окраску речи Глеба придают постоянные ошибки в использовании иностранных слов, ложные термины (“стратегическая философия”, “общеобразовательные кандидаты”, “проблема шаманизма”). Сочетание разнородного и производит комический эффект.
По словам автора, Глеб — “начитанный и ехидный” человек, любви к нему никто не испытывает. “Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил ещё”. Шукшину важно раскрыть через подробный словесный поединок не только характер героя, но и показать страшноватую природу смеха, переодевания Глеба в спорщика, “полуучёного”: с одной стороны, он высмеивает затасканные формулы, весь поток информации из Москвы, а с другой — как бы предупреждает, что и провинция себе на уме, что она не только объект манипуляций, “объегоривания”. Писатель одним из первых задумался над проблемой огромной важности: почему вся эта деревенская, низовая Россия так боится Москвы, владеющей “телевластью”, экспериментов над собой, исходящих из столицы? В этом отношении Глеб выступает как бы заступником деревни, отражает время в его противоречиях, “срезает” один за другим “нарост догм и лжи