Старик. Настали темные, тяжелые дни…Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости… Всё, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, — никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже — но зелень его та же.Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!Но будь осторожен… не гляди вперед, бедный старик! Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.
Идея такова, что солдат который возвращался с войны, приходит в родной дом, а от него ни кусочка, ни одного уцилевшого места.. Он пришёл к своей супруге на могилу, и это ещё больше его угнитало, он разговаривал с ней, просил прощения, хотел что бы она была рядом, о чём и говорят эти строки "Сойдутся вновь друзья, подружки, Но не сойтись вовеки нам...".
Лирика, эпос и драма слились воедино в этом произведении. Автор как бы стоит в стороне, эпически беспристрастно повествует о человеческой трагедии, страшной судьбе солдата, который мир и жизнь для всех людей, сам уцелел, но потерял самого близкого человека, утратил дом, нашел только пепелище на своей малой родине.
в не меньшей степени, чем Грэй, Ассоль внушает веру в успех, несет горение удачи. В душе Грэя уживались два человека. И в душе Ассоль жили две Ассоль, «перемешанных в замечательной прекрасной неправильности». Одна была дочь матроса, ремесленника, умевшая мастерить игрушки, прилежно шить, стряпать, мыть полы. Другая, та, которую Грин называл живым стихотворением «со всеми чудесами его созвучий и образов», сама была воплощением поэзии. Трепеща и волнуясь, жила Ассоль в ожидании чуда. И в этой взаимности теней и света, в этой прекрасной неправильности была, как и у Грэя, своя правильность, было присущее им обоим высокое искусство преображать мир, вдохновенно совершать множество удивительных открытий «эфирно-тонких», «невыразимых», «но важных, как чистота и тепло». Все, что видела Ассоль вокруг себя, все, чем жила, становилось «кружевом тайн в образе повседневности». Самый звук ее имени, столь же странный и непривычный для слуха, как нежное имя Суок в «Трех Толстяках», предвещал встречу с существом, не похожим на других. Эглю, например, нравится, что имя это так странно, так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской раковины. «Что бы я стал делать,— задумчиво говорит он Ассоль,— называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпимо привычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаю знать, кто ты, кто твои родители и как ты живешь. К чему нарушать очарование?»
Настали темные, тяжелые дни…Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости… Всё, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, — никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже — но зелень его та же.Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!Но будь осторожен… не гляди вперед, бедный старик! Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.