Долгое время - с юности, когда я впервые прочла роман Лермонтова, - повесть «Фаталист» казалась мне лишней. Зачем она? Ведь все уже кончилось. Почему-то не жаль Грушницкого, не жаль княжну Мери, но жаль коня. Грустно подумать о Вернере. Еще грустней - о Вере. Всего грустней о Печорине. «Как матрос… выброшенный на берег…» Все рухнуло. Ни деятельности, ни любви, ни друзей. Наконец-то стала понятна его трагедия. Сбылось предсказание Лермонтова: «Мы почти всегда извиняем то, что понимаем». Поняв Печорина, я стала еще больше сочувствовать ему. А может быть, в книгах - как в жизни: думаешь, что знаешь человека, как себя, понимаешь его, как себя, - и вдруг обнаруживаешь в нем неизведанное,незнакомое, чужое… И в себе тоже внезапно открываешь что-то новое, неожиданное… И так ли уж до конца мы поняли Печорина? Повесть «Фаталист» казалась мне неприятно рациональной. Вместо эпилога - еще один эпизод из жизни Печорина, еще одна сторона его характера. Повесть написана как будто по рецепту, очень четко продумана. Вулич - Печорин - пьяный казак. Таков главный «треугольник» повести. Вулич - Печорин - судьба. Такова ее основная проблема. И все это вовсе не так просто, как мне казалось. Большие писатели требуют от нас, чтобы мы их перечитывали. «Фаталист» оказался необходимым после того, как я прочла его (без преувеличения) десятки раз. Но однажды обретенное ощущение необходимости уже не исчезает. И мне странно представить себе: как я раньше не видела всего, что вижу в этой повести сейчас? Мы уже говорили о том, что проза Лермонтова в принципе отлична от прозы Пушкина. «Бэла» и «Максим Макси-мыч», «Княжна Мери» ничем не напоминают пушкинскую прозу. Но в начале «Тамани» и особенно в «Фаталисте» Лермонтов отходит от своей манеры и приближается к пушкинской
Лед неокрепший, Быстро лечу я по рельсам чугунным - метафора
Славная осень! - восклицание
под сиянием лунным - инверсия эпитеты («ядреный воздух», «в пору прекрасную»), метафора («Вынесет все – и широкую, ясную Грудью дорогу проложит себе…») сравнение («Лед неокрепший на речке студеной Словно как тающий сахар лежит») анафора («Едет подрядчик по линии в праздник, Едет работы свои посмотреть») инверсия («Эту привычку к труду благородную») аллитерация («Листья поблекнуть еще не успели») и ассонанса («Всюду родимую Русь узнаю…»)
Розкольників ділить усіх людей на два розряди: одні (їх більшість) мовчазно і покірно підкоряються встановленим порядкам, ніколи не повстаючи проти нього, а інші — «незвичайні люди» (Наполеоны і Магометы) — сміливо повставали проти існуючого ладу, не зупиняючись перед насильством і злочином. Розкольників вирішив, що повинен довести собі і іншим, що він не «тварюка тремтяча», а природжений «володар долі». Вбивство Олени Іванівни Родіон розглядає як експеримент. Ця теорія і є філософський мотив злочину. Усім своїм твором Достоєвський спростовує ідею Раскольникова. Автор розпочинає спростування з того, що Родіону не вдався експеримент над собою, він не зміг без розкаянь совісті переступити через кров, навіть «бридкою, нікому не потрібної старенької». Розкольників приходить до висновку, що раз він не зміг, він не Наполеон. Але і не «тварюка тремтяча». Хто ж тоді? Ось перший аргумент проти його теорії: жодну людину не можна однозначно віднести до «володарів долі» або до «тварюк тремтячим».
