Перед вами другой человек, с более страстной душой, с более широким самолюбием. Этот имеет в себе как будто от природы всё то, что для Онегина составляет предмет забот. Он не хлопочет о туалете и наряде: он светский человек и без этого. Ему не нужно подбирать слова и блистать мишурным знанием: и без этого язык у него как бритва…Общее у всех этих людей то, что в жизни нет им дела, которое для было бы жизненною необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось с ними, так что отнять его у них значило бы лишить их жизни. Всё у них внешнее, ничто не имеет корня в их натуре. Они и делают что-то такое, когда принуждает внешняя
lнеобходимость…Они постоянно говорят вам: вот что мы знаем, вот что мы думаем, а впрочем — как там хотят, наше дело -— сторона… Пока не было работы в виду, можно было ещё надувать этим публику, можно было тщеславиться тем, что мы вот, дескать, всё-таки хлопочем, ходим, говорим, рассказываем… Даже больше — можно было заняться кутежом, интрижками, каламбурами, театральст- вом — и уверять, что это мы пустились, мол, оттого, что нет простора для более широкой деятельности. Тогда и Печорин, и даже Онегин, должен был казаться натурою с необъятными силами души. Но теперь уж все эти герои отодвинулись на второй план, потеряли прежнее значение, перестали сбивать нас с толку своей загадочностью и таинственным разладом между ними и обществом, между великими их силами и ничтожностью дел их…
Калашников- смелый, готовый постоять честь семьи, храбрый, он понимал с кем идет в бой, с самым сильным бойцом, но остался сражаться и победил, хоть потом его и казнили