Судьба крестьянства, его положение в России всегда были проблемой, далеко выходящей за рамки экономические, — это была проблема в первую очередь нравственная. Писателями XIX века крестьянин воспринимался как “сеятель и хранитель” родной земли, как носитель высших человеческих ценностей, природной мудрости, согласия с природой. Российская действительность XX века поставила крестьянство в новые условия; власть, пришедшая под лозунгом “Землю — крестьянам”, во многом вернула времена крепостного права, когда мужики были прикреплены к земле и лишены возможности пользоваться плодами своего труда, а тысячи крестьянских семей вообще были уничтожены.
Год сплошной коллективизации — 1929 — официальные власти именовали “годом великого перелома”. Сегодня историки добавляют к этому: “Перелома хребта крестьянства” — именно тогда все самое талантливое, трудолюбивое, жизне население деревень было уничтожено в ходе ликвидации кулачества как класса.
В русской литературе XX века тема крестьянской судьбы складывалась очень непросто. С одной стороны, писателей заставляли, обязывали создавать произведения о сельских жителях — это время успел застать застрелившийся в 1930 году Маяковский, писавший о том, что дано задание повернуться “лицом к деревне”, — и поэты дружно берутся его выполнять, вооружившись гуслями. Сам же автор поясняет, что у него лицо — одно: оно лицо, а не флюгер. Но это у Маяковского. Это — у Пастернака, который, съездив по спецзаданию в творческую командировку, так и не написал о новом счастье колхозной деревни. А сколько было таких, кто написал!
Известно, что только за короткий период 1929—1934 гг. было напечатано более 300 произведений разных жанров о коллективизации, о работе сознательных колхозников и происках кулаков. Строились они по строгим канонам и к реальной картине деревенской жизни имели косвенное отношение. Немного было произведений, в которых встречалась реальная картина, решались проблемы. В их числе, например, роман В. Вересаева “Сестры”, написанный в 1931 году. Он был издан в 1933 году и сразу осужден тогдашней литературной критикой за неправильную авторскую позицию и больше не печатался до наших дней. “Ошибочность” же позиции автора заключалась в том, что он дал правдивые и страшные картины раскулачивания, показал, как молодые люди, комсомольцы, приезжают в деревню и по разнарядке разоряют крестьянские дома, обрекают на ссылку и гибель целые семьи, включая стариков и малых детей.
Одна из самых страшных сцен в романе — раскулачивание семьи старого крестьянина, главная вина которого в том, что на собрании он высказал здравую мысль — на своей земле мужик всегда будет работать лучше, чем на общей: “Коли пашня моя, я об декретах не думаю, я на ней с темна до темна работаю, за землей своей смотрю, как за глазом!”. Вот за эти слова и объявлен он врагом, в его дом приходят, чтобы выгнать оттуда всю семью, отобрать нажитое — недаром старуха называет это “дневным разбоем”. Забирают все, в том числе и детские валенки с ноги маленького мальчика. И вот, когда сани, полные крестьянским добром, отъезжают со двора, ребенок бежит за ними по снегу и просит отдать валенки. И смысл эта сцена обретает глубоко символический — недаром она так врезалась в память одного из комсомольцев, заставила его усомниться в правоте того, что они делают в деревне.
Тогда же, в 1930 году, М. Шолохов задумывает, прервав работу над “Тихим Доном”, написать произведение о современности, о “перевоспитании крестьян в духе коллективизма”, по его собственному выражению. Так началась работа над “Поднятой целиной”. Творческая история романа необычна — две его книги были написаны в разные годы — довоенные и послевоенные (при эвакуации погибли черновики романа). Сегодня “Поднятая целина” ставит перед читателем немало вопросов.
Документально подтверждено, что правду о том, как на самом деле завоевывалась новая жизнь, писатель знал уже в начале 30-х годов, видел и то, к чему пришло крестьянство в итоге его отчуждения от земли и собственности, и все же роман — совсем не об этом. Долгие годы он воспринимался как классика советской литературы, произведение, написанное рукою большого мастера, но вот как соотнести сегодня то, что в нем написано, с теперешними представлениями о том периоде, сложившимися на основании вновь открывшихся для нас фактов, документальных свидетельств? Одна из попыток дать новое прочтение роману М. Шолохова сделана автором статьи, опубликованной в 1990 году в журнале “Огонек”, И. Коноваловой.
Поэт горячо принял революцию и приветствовал ее в своей поэме. В ней выражен не единичный или случайный для Блока взгляд на происходящее, а система воззрений в ее особом поэтическом преломлении.
Блок показывает революционную стихию как бессознательную, слепую силу, разрушающую не только ненавистный старый мир, но и простые человеческие отношения. В этой круговерти гибнет героиня поэмы Катька, но даже оплакать ее Петьке не дают: «Не такое нынче время, / Чтобы нянчиться с тобой!»
Поэт осознает, что старый мир канул в вечность, возврата к нему нет. Сама стихия с ее пронзительным ветром на стороне разрушителей:
Разыгралось чтой-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга!
Не видать друг друга
За четыре за шага!
Снег воронкой завился,
Снег столбушкой поднялся…
Критика обвиняла Блока в том, что он увидел в революции только разрушительные начала и никакого созидания. Да, «Двенадцать» — самая таинственная поэма А. Блока и невозможно однозначно объяснить авторскую позицию.
Обратим внимание на заключительные реплики первой главы:
Хлеба!
Что впереди?
Проходи!
Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба! Святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
Кому они принадлежат? Кто просит: «Хлеба!»? Кто гонит бродягу: «Проходи!»? Чья злоба «кипит в груди»? Кто призывает: «Товарищ! Гляди в оба!»? Кто, наконец, задает вопрос: «Что впереди?» Этот вопрос крайне важен для понимания позиции Блока, заявленной в этой поэме. Кто вообще ведет повествование, располагая образы, реплики, возгласы именно в такой последовательности? Здесь мы сталкиваемся едва ли не с главной проблемой поэмы — проблемой авторского голоса.
Где в «Двенадцати» автор? Как его обнаружить? В литературе о Блоке бытует мнение, что многое из того, что изображено и сказано в поэме, исходит не столько от автора, сколько от жизни, от эпохи, в отношении которой поэт выступает не как повествователь, а скорее, как свидетель, описывающий услышанное и увиденное. В основе поэмы лежит особое, непохожее на другие, восприятие того, что происходит в России, а также восприятие нынешних героев эпохи. Пытаться отделить эти восприятия — значит нарушить «живую ткань произведения».
Вот знаменитое начало второй главы — появление героев на страницах поэмы: «Гуляет ветер, порхает снег / Идут двенадцать человек». У читателя не возникает сомнений, что это авторский текст. Уверенность подтверждается следующими строчками: «Винтовок черные ремни, / Кругом — огни, огни, огни…». Но кому принадлежат такие ответственные слова, как: «В зубах — цыгарка, примят картуз, / На спину б надо бубновый туз!» Блоку? Возможно, что ему. Характеристика героев как каторжников (бубновый туз!) требует от нас особого внимания, если это авторские слова. Но если это не автор, то кто?
Сомнения неудержимо нарастают по мере дельнейшего знакомства с текстом. Следующие строчки уже явно не авторские: «Свобода, свобода, / Эх, эх, без креста!» Внезапно в поэме возникает тема религии, но кто ее ставит? Здесь всего два слова — свобода и крест. Мы можем вложить эти две строки в уста героев, хотя никаких знаков прямой речи Блок не ставит. Создается «сплав», в котором одновременно звучат многие голоса.
Сразу же после строк о свободе «без креста» следует вообще что-то непонятное: «Тра-та-та!» То ли имитация выстрелов, то ли своеобразное бранное выражение. Но, в любом случае, это уже далеко от «авторской речи».
Единой и окончательной характеристики героев в поэме нет, Блок сознательно и открыто избегает ее. «Рабочий народ» — это и голытьба, и апостолы новой веры одновременно.
Позиция автора проявляется в «Двенадцати» не только в отдельных репликах, лозунгах или призывах, но и в «построении» общей судьбы двенадцати, в характере и внутреннем смысле того пути, который проделывают герои на страницах поэмы. Их движение к финалу, переход из старого мира в новый говорит об их формировании как героев нового времени.
Для самого Блока путь героев по улицам города так же важен и так же поучителен, как и для двенадцати «апостолов», главных персонажей его поэмы.