Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
Отношение к бабушке почти не меняется. Она самый близкий человек, всё в ней понятно и дорого. Дед Горький его описывает в разных ситуациях, образ его очень противоречивый и сложный... . В двух словах не скажешь... . Сначала показана сухость, резкость, даже жестокость деда. Наказания. Вечные скандалы, жадность, сварливость. Но вместе с тем, Горькому интересна его судьба, тяжелый труд. которым он занимался в молодости. Дед интересный рассказчик, много повидавший в своей жизни. Постепенно у Алёши появляется какая-то теплота по отношению к нему, несмотря на его сложный нрав. Он воспринимает его таким, какой он есть. В этом есть бабушкина доля. Она не держит на него зла. У бабушки широкая душа, она знает много народных песен, поверий и других мудростей. Она всегда добра к людям, внимательна, справедлива. Она стоически переносит все страдания, выпавшие на её долю. В этом, видимо, Пришвин видит образ русской женщины и вместе с тем, образ Родины. . Мать сломана жизненными трудностями, которые так и сыпятся на неё.Она раздавлена смертью мужа, потом ребёнка. Она не такая сильная, как бабушка. У неё опускаются руки и пропадает интерес к жизни. Всё время с Алёшей проводит бабушка. Она учит его, что-то ему рассказывает, показывает. Во многом, благодаря ей, Горький стал писателем. Цыганок был очень добрый парень, "душа нараспашку",он заступался за Алёшу, когда дед его наказывал. Он хорошо танцевал и вообще был полон жизни и задора. "Хорошее дело" называли одинокого человека, снимавшего рядом комнату. Люди его не понимали и избегали. Горькому был интересен его внутренний мир, его быт, странные привычки. Они подолгу беседовали, он всегда слушал Алёшу. Он тоже был привязан мальчику. Это были добрые бескорыстные отношения. Его попросили покинуть комнату. Он уехал. Горький вспоминал его, как одного из лучших людей, которые втречались в его жизни. Вяхиря била мать, если он не приносил ей деньги на водку. Но он все равно считал свою мать хорошей, жалел. Отец язя был сторожем на кладбище. Дети собирались у него в сорожке. Они покупали себе чай, сахар и шкалик водки отцу. Он был помешан на покойниках, говорил всякие мерзости, грязно отзывался о женщинах. Симпатию вызывали епископ Хрисанф. Это прекрасная, добрая, мудрая книга. Как формировался писатель... очень интересно. прочти её,обязательно!
Наташа ростова, по замыслу льва николаевича, натура трепетная, легкая, завораживает не столько своей внешностью, сколько юностью, открытостью, непосредственностью. князь болконский влюбился в наташу, когда они кружили в вальсе на балу. тогда его поразили ее грациозность и улыбка. одной из самых важных, для раскрытия души графини ростовой является сцена, в которой наташа, не подозревая о наблюдающем за ней князем андреем, говорит о луне. именно тогда открывается нам эта прекрасная, словно песня, простая и изящная девушка. противопоставлением наташе является элен, "берущая" своей неплохой внешностью (формами) и идеально отточенным искусством флирта. муж ее, граф безухов говорит курагину (брату элен / в том эпизоде, где наташа собиралась сбежать с анатолем курагиным, который в свою очередь уже был женат на другой женщине, а натали с князем болконским/ пьер это действо, к счастью остановил), что развлекаться он может с такими, как его дражайшая женушка элен, а девушек, созданных для любви возвышенной, таких как натали, он не достоин. думаю, это смогло вам чем - то
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.