Творчество Глинки имело особое значение для развития русской национальной культуры: в его творениях сложилась русская музыкальная классика. Глинка навсегда останется в истории первым русским композитором мирового значения, а потому – явлением единственным, исключительным, неповторимым.
Глинка стал родоначальником новой эпохи русского искусства. Он выступил не только как завершитель пройденного этапа, но и как открыватель новых путей. Он не только обобщил лучшие художественные традиции , но и дал новый поворот всему развитию русской музыки.
В основе всей деятельности Глинки лежит та действенная идея патриотизма, которая в условиях декабристского периода была неразрывно связана с понятием истинной народности. Глинка вошёл в наше сознание, прежде всего как певец русского народа. Искусство Глинки питалось истоками народного творчества, усваивало древнейшие традиции русской хоровой культуры.
Роль Глинки в русском музыкальном искусстве велика. Только с его творчеством русская музыка вышла на путь широкого, монументального, общенародного искусства.
(Мелочи, впечатления, воспоминания)
Сергей Васильевич Рахманинов — прекрасный образец человека. Гениальный пианист, композитор и дирижёр. Образцовый, любящий муж, безупречный отец и счастливый дедушка <...>
Совершенно напрасно многие из нас считают Сергея Васильевича суровым отшельником, каким-то анахоретом, замкнувшимся в свой талант. Замкнутость Сергея Васильевича — не что другое, как скромность, суровая требовательность к самому себе и тонко развитое чувство меры. Несуществующую фигуру отшельника надо забыть. Натура Сергея Васильевича наполнена до краёв здоровой жизнерадостностью. В нём много внимания и ласки к людям. Его юмор искрится и пенится, как шампанское в только что щёлкнувшей бутылке, заражая всех окружающих. Угрюмым я его не видел ни разу. Правда, Сергей Васильевич часто утомляется и бывает огорчён или даже подавлен. Тогда мешки под его глазами становятся более скульптурными и резче выступает в правом углу рта так называемая складка горечи; много ли весёлого в нашей эмигрантской жизни?
У Сергея Васильевича абсолютный слух, и не только к таинствам звука. Он чувствует фальшь во всех её формах, в какие бы красивые крендели и узоры она ни наряжалась: фальшь самой тонкой обольстительной лести, бездушной игры или ложного пафоса.
В натуре Сергея Васильевича нет никаких «раздвоений» или «провалов», нет ничего ненормального, кроме разве скромности (и даже застенчивости), гипертрофически разросшейся, несмотря на его потрясающий мировой успех. Тридцать лет живёт Рахманинов с друзьями своего детства и с их друзьями, его обожающими, но и до сих пор он не всегда решается упражняться на рояле или готовиться в их присутствии к очередному концерту. Подумайте только: он опасается побеспокоить их своей незатейливой игрой.
Всё свойственное цельному, совершенно здоровому человеку представлено в Рахманинове очень ярко, красиво и полно. Даже почерк. Сергей Васильевич выделяется своим исключительным изяществом. И в галерее величайших русских людей Сергей Васильевич занимает почётное место. Там, где Чайковский, там, где Чехов.
Сергей Васильевич Рахманинов строг и требователен к самому себе. Он исключительно суров при оценке своих собственных достижений. Эта постоянная неудовлетворённость собой чрезвычайно характерна для всех действительно великих творцов и жрецов, которые призываются «к священной жертве», — творцов милостью божьей. И в то же время эта неудовлетворённость собой — тяжёлая крестная мука. Я никогда не забуду одной своей беседы с Сергеем Васильевичем, состоявшейся после непринуждённого ужина в интимном кругу его друзей и членов семьи. Взгляд его серых глаз вдруг как-то углубился, запрятался куда-то внутрь, прекратил связь с окружающей действительностью. И замелькали в этих замечательных глазах какие-то тревожные огоньки, полные отчаяния и муки.
— Только два концерта, Иван Иванович, удаются мне, только один или два концерта... во всём моём «турне». Один или два. Ими и живу. Живу только воспоминанием об этой удаче. А всё остальное... мука...
Сергей Васильевич сидел, не шевелясь, в какой-то бес согнутой, казалось бы, очень неудобной позе, как будто застыл, а его невидящий взгляд смотрел куда-то сквозь стены. И нельзя было не почувствовать за него острой, обжигающей боли. А между тем передо мной сидел признанный всем миром колдун-чародей, великий творец, постигший целиком все тайны рояля и ими в совершенстве овладевший. Ещё недавно восхищённый им знаменитый музыкант сказал:
— Этот человек всё может. Он знает рояль, как чародей. Я не удивлюсь, если на наших глазах он спокойно, без усилий сложит рояль, превратив его в какой-нибудь маленький предмет, заберёт этот предмет к себе под мышку и раскланяется с вами при его всегда приветливой, но сдержанной улыбке.