Сам Морис Давидович когда-то так рассказывал о создании повести: «Это был странствующий сюжет, упомянутый еще в Волынской летописи. Я знал его с детских лет по стихотворению «Емшан» Аполлона Майкова. Кое-что мне рассказал писатель Сергей Марков, а мой тогда еще юный друг Олжас Сулейменов сообщил, что видел в Каире могилу султана Бейбарса. Эпитафия на ней гласила, что он был кипчаком из рода берш.
И еще была казахская пословица, что лучше быть подошвой горы на родине, чем вершиной (султаном) на чужбине» . Из этого всего и родилась повесть «Емшан» , от которой у каждого читающего ее вместе с горечью полыни на губах появляется печаль о родной земле.
Султан Бейбарс (аль-Малик аз-Захир Рукн-ад-дин Бейбарыс аль-Бундукдари ас-Салих; 1223 – 1 июля, 1277) — султан Египта кыпчакского происхождения. Был захвачен монголами и продан в рабство. На рынке Дамаска его купил эмир Айтегин ал-Бундуктар (поэтому Бейбарс прозывался ал-Бундуктари) и включил подростка в отряд мамлюков.
О происхождении Бейбарса ведуться споры. В Казахстане принято считать, что он был родом из Прикаспийских степей, памятник Бейбарсу украшает центральную площадь города Атырау. В Крыму распространена точка зрения, что родиной султана были крымские степи. Известно, что став султаном Бейбарс посылал богатые подарки в крымский город Солхат (ныне Старый Крым) , на его деньги в городе была построена мечеть, руины которой сохранились до сегодняшнего дня. Арабский историк Макризи писал о кипчакском рабе, ставшим султаном Египта. И в большой казакской степи до сих пор живет предание о том, как мальчик, проданный в рабство монголами, стал султаном Египта, и о белой горькой траве, запах которой не мог забыть тот человек. .Вот в
Объяснение:
Носов Евгений Валентинович
Красное вино победы
Евгений Иванович Носов
Красное вино победы
Весна сорок пятого застала нас в подмосковном городке Серпухове.
Наш эшелон, собранный из товарных теплушек, проплутав около недели по заснеженным пространствам России, наконец февральской вьюжной ночью нашел себе пристанище в серпуховском тупике. В последний раз вдоль состава пробежал морозный звон буферов, будто в поезде везли битую стеклянную посуду, эшелон замер, и стало слышно, как в дощатую стенку вагона сечет сухой снежной крупой. Вслед за нетерпеливым озябшим путейским свистком сразу же началась разгрузка. Нас выносили прямо в нижнем белье, накрыв сверху одеялами, складывали в грузовики, гулко хлопавшие на ветру промерзлым брезентом, и увозили куда-то по темным ночным улицам.
После сырых блиндажей, где от каждого вздрога земли сквозь накаты сыпался песок, хрустевший на зубах и в винтовочных затворах, после землисто-серого белья, которое мы, если выпадало затишье, проваривали в бочках из-под солярки, после слякотных дорог наступления и липкой хляби в непросыхающих сапогах,- после всего, что там было, эта госпитальная белизна и тишина показались нам чем-то неправдоподобным. Мы заново приучались есть из тарелок, держать в руках вилки, удивлялись забытому вкусу белого хлеба, привыкали к простыням и райской мягкости панцирных кроватей. Несмотря на раны, первое время мы испытывали какую-то разнеженную, умиротворенную невесомость.
Но шли дни, мы обвыклись, и постепенно вся эта лазаретная белизна и наша недвижность начали угнетать, а под конец сделались невыносимыми. Два окна второго этажа, из которых нам, лежачим, были видны одни только макушки голых деревьев да временами белое мельтешение снега; двенадцать белых коек и шесть белых тумбочек; белые гипсы; белые бинты, белые халаты сестер и врачей, и этот белый, постоянно висевший над головой потолок, изученный до последней трещинки... Белое, белое, белое... Какое-то изнуряющее, цинготное состояние одолевало от этой белизны И так изо дня в день: конец февраля, март, апрель...
Впрочем, гипсы, в которые мы были закованы всяк на свой манер, уже давно утратили свою белизну. Они замызгались, залоснились от долгой лежки, насквозь промокли от тлеющих под ними ран. Воздух в палате стоял густ и тяжек, и чтобы хоть как-то его уснастить, мы поливали гипсы одеколоном.
Медленно заживающие раны зудели, и это было нестерпимой пыткой, не дававшей покоя ни днем, ни ночью. Вопреки строгим запретам врачей, мы просверливали в гипсах дыры вокруг ран, чтобы добраться до тела карандашом или прутиком от веника. Когда ж в городе зацвела черемуха и серпуховские ткачи и школьники начали приносить в палату обрызганные росой благоухающие букеты, они не знали, что по ночам мы безжалостно раздергиваем их цветы, чтобы выломать себе палочки, которые каждый запасал и тайно хранил под матрасом как драгоценный инструмент.
- Опять букет располовинили,- журила умывавшая нас по утрам старая госпитальная нянька тетя Зина.- Все мои веники потрепали, а теперь за цветы взялись. Ох ты, горюшко мое!
От этих каменных панцирей нельзя было избавиться до срока, и надо было терпеть и дожидаться своего часа, своей судьбы. Двоих из двенадцати унесли еще в марте...
С тех пор койки их пустовали.
В том, что на освободившиеся места не клали новеньких, чувствовалась близость конца войны. Конечно, там, на западе, кто-то и теперь еще падал, подкошенный пулей или осколком, и в глубь страны по-прежнему мчались лазаретные теплушки, но в наш госпиталь раненых больше не поступало. Их не привозили к нам, наверно, потому, что здание надо было привести в порядок и к сентябрю вернуть школьникам.