Однажды в лунный весенний вечер он зашел к Бетховену, чтобы прогуляться. они шли по темной и узкой улочке,вдруг Бетховен неожиданно остановился. Подождите сказал сказал он что это за звуки Кто-то играет моя сонату и как хорошо играет. Мы стояли около бедного маленького домика и слушали с восхищением. Через некоторое время музыка оборвалась, и они услышали сдержанное рыдание. Девушка сказала я хотела бы услышать это в исполнении настоящего большого музыканта. они отворили дверь и вошли. У старомодного рояля сидела девушка. Извините сказал Бетховен он слышал здесь музыку, и они вошли; он тоже музыкант и вам сыграю. Никогда и не перед кем не играл Бетховен так,как в жилище бедного сапожника и его слепой сестры. Единственная свеча освещавшая комнату вдруг вспыхнула и погасла. Бетховен остановился, а он отворил ставни, и лунный свет вливался в комнату. Бетховен казался погруженным в глубокое раздумье. я хочу проговорил он написать новую сонату и посветить ее лунному свету. Мы вышли. Мне надо домой сказал Бетховен мне надо написать мою лунную сонату,пока я слышал ее. Так создалась "Лунная соната", которой мы восхищаемся,которой будут наслаждаться люди, пока стоит мир.
Сочинение рассуждение: Огэ15.2 "В эту ночь мы долго не спали,и у каждого из нас было своё
почему" текст Мы были одни в столовой — я и Бум. Я болтал под столом ногами, а Бум легонько покусывал меня за голые пятки. Мне было щекотно и весело. Над столом висела большая папина карточка, — мы с мамой только недавно отдавали ее увеличивать. На этой карточке у папы было такое веселое доброе лицо. — Смотри, Бум... — шепотом сказал я и, сильно качнувшись, схватился за край скатерти. Стол выскользнул из моих рук. Послышался звон... Сердце у меня замерло. Я тихонько сполз со стула и опустил глаза. На полу валялись розовые черепки, золотой ободок блестел на солнце. Бум вылез из-под стола, осторожно обнюхал черепки и сел, склонив набок голову и подняв вверх одно ухо. Из кухни послышались быстрые шаги. — Что это? Кто это? — Мама опустилась на колени и закрыла лицо руками. — Папина чашка... папина чашка... — горько повторяла она. Потом подняла глаза и с упреком спросила: — Это ты? Колени у меня дрожали, язык заплетался: — Это... это... Бум! — Бум? — Мама поднялась с колен и медленно переспросила: — Это Бум? Я кивнул головой. Бум, услышав свое имя, задвигал ушами и завилял хвостом. Лицо у мамы потемнело. Она взяла Бума за ошейник и пошла с ним к двери. — Он будет жить в будке, — сказала мама и, присев к столу, о чем-то задумалась. Ее пальцы медленно сгребали в кучку крошки хлеба, раскатывали их шариками, а глаза смотрели куда-то поверх стола в одну точку. Я стоял, не смея подойти к ней. Время шло, и с каждым часом на сердце у меня становилось все тяжелее. Я боялся, что скоро стемнеет, в доме погасят огни, закроют все двери, и Бум останется один на всю ночь... Ему будет холодно и страшно. Мурашки пробегали у меня по спине. Если б чашка не была папиной... и если б сам папа был жив... Ничего бы не случилось... Мама никогда не наказывала меня за что-нибудь нечаянное... И я боялся не наказания — я с радостью перенес бы самое худшее наказание. Но мама так берегла все папино! И потом, я не сознался сразу, я обманул ее, и теперь с каждым часом моя вина становилась все больше. Я разделся и лег, уткнувшись головой в подушку. Мама вышла. Через приоткрытую дверь из ее комнаты проникала ко мне желтая полоска света. За окном было черно. Ветер качал деревья. Все самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. Я приподнялся на локте и слушал. Бум... Бум... Ведь он тоже папин. Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. И когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. Она обещала ему, что папа вернется. Но папа не вернулся. То ближе, то дальше слышался расстроенный лай. Бум бегал от двери к окнам, он звал, просил, скребся лапами и жалобно взвизгивал. И вдруг в мое окно с силой ударил ветер, крупные капли дождя забарабанили по стеклу. Я вскочил. Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул ее: — Мама! Она спала, сидя за столом и положив голову на согнутый локоть. Обеими руками я приподнял ее лицо, смятый мокрый платочек лежал под ее щекой. — Мама! Она открыла глаза, обняла меня теплыми руками. Тоскливый собачий лай донесся до нас сквозь шум дождя. — Мама! Мама! Это я разбил чашку. Это я, я! Пусти Бума... Лицо ее дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал. Бум холодным шершавым языком осушил мои слезы, от него пахло дождем и мокрой шерстью. Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. Потом он затих, улегся на свое место и, не мигая, смотрел на нас. Он думал: «Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?» Мама долго не спала. Она тоже думала: «Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?» И я тоже думал, лежа в своей кровати: «Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?» В эту ночь мы долго не спали и у каждого из нас троих было свое «почему».
