Девочка в красном пальтишке, в меховых башмаках, в пуховой шапочке кормила голубей из кулька.
И они кружились вокруг девочки хороводом, раздув зобы, хлопаясь, долбя друг дружку, оттирая боком. Девочка смеялась, сыпала крупу с крошками и все повторяла: «У, какие! У, какие!..»
А на скамейке сидел ее отец, курил, жмурился от несильного, но уже пригревающего солнца и поощрял девочку, хвалил ее за усердие.
А ночью он сгреб лопатой мертвых голубей в кузов машины, и когда нагреб их полный кузов, отвез на свалку и сжег там. Вернулся он домой наутро», осторожно мимо кровати дочки, которая глубоко спала. Руки ее были хорошо, с мылом отмыты, и девочка сладко причмокивала губами, даже чему-то улыбалась.
И когда я услышал от этого спокойного отца, спокойно рассказывающего о том, как «несмышленая» девочка кормила голубей отравленной пищей, полученной им в санэпидстанции, потому что голуби стали болеть, могли заразить людей и животных, и нужно было их истребить, то вспомнил, как в другим месте, другие «борцы» за здоровье людей, обсыпали предвесенний лес дустом, чтобы убить энцефалитного клеща. Но клеща в эту пору не убить — он, оцепенев, спит в гнилых пеньях, колодинах и под корой, а вот птицу в той местности истребили всю подчистую.
А птицы там было, птицы! Уже отравленная, но все еще живая двигаться, птица — глухари, тетерева, рябчики вылетали на восходе солнца, грелись и падали замертво на узкую, тропинку, и так их много упало, что, когда я шел весной по этой тропе, под ногами у меня хрустели птичьи скелеты и сапоги по щиколотку, уходили в перо, и было идти тяжело и вязко, будто по мягко проседающему мху.
Но я шел, шел, ослепленный слезами, и не мог проклинать, а молил каким-то полузабытым отрывком из старой молитвы, себя, детей своих, всех людей, таких беззаботных и жестоких: «Боже, милосердия ми воздаждь... и милосердия ми воздаждь... и милосердия...»
Этим летом я был у бабушки в деревне. Там было много девчонок и мальчишек. (Вступление)Приехав, я решил с ними познакомиться поближе. Я подошёл к ребятам. Меня радушно приняли в их компанию. Однажды вечером мы все вместе пошли играть в индейцев. Мы распределились на две команды. Команду индейцев Ракатуку, где Васька был командиром, и на команду индейцев Камерун, там командиром был я! Васька выбрал себе дерево и сказал, что племя Ракатуку будет жить там, а я выбрал детскую площадку. Там и горка была, и качели. Раздолье для свободной индейской натуры. Но все ждали битвы.(Завязка) Каждый из обеих племён был взволнован. В воздухе стояла нагнетающая тишина. С каждой секундой страсти накалялись. Вот грянула битва! Брат пошёл на брата. Даже Люська на Светку накинулась! Каждый был вооружен водяным пистолетом. Племя Ракатуку проигрывало! Но они стойко держались. (Кульминация) Вот патроны начали кончаться. Все выплескивали последнюю воду. Бой Ракатуку против Камерун вничью. (Развязка) Но никто не расстроился. Ведь завтра мы будем играть в немцев! (Заключение)
И они кружились вокруг девочки хороводом, раздув зобы, хлопаясь, долбя друг дружку, оттирая боком. Девочка смеялась, сыпала крупу с крошками и все повторяла: «У, какие! У, какие!..»
А на скамейке сидел ее отец, курил, жмурился от несильного, но уже пригревающего солнца и поощрял девочку, хвалил ее за усердие.
А ночью он сгреб лопатой мертвых голубей в кузов машины, и когда нагреб их полный кузов, отвез на свалку и сжег там. Вернулся он домой наутро», осторожно мимо кровати дочки, которая глубоко спала. Руки ее были хорошо, с мылом отмыты, и девочка сладко причмокивала губами, даже чему-то улыбалась.
И когда я услышал от этого спокойного отца, спокойно рассказывающего о том, как «несмышленая» девочка кормила голубей отравленной пищей, полученной им в санэпидстанции, потому что голуби стали болеть, могли заразить людей и животных, и нужно было их истребить, то вспомнил, как в другим месте, другие «борцы» за здоровье людей, обсыпали предвесенний лес дустом, чтобы убить энцефалитного клеща. Но клеща в эту пору не убить — он, оцепенев, спит в гнилых пеньях, колодинах и под корой, а вот птицу в той местности истребили всю подчистую.
А птицы там было, птицы! Уже отравленная, но все еще живая двигаться, птица — глухари, тетерева, рябчики вылетали на восходе солнца, грелись и падали замертво на узкую, тропинку, и так их много упало, что, когда я шел весной по этой тропе, под ногами у меня хрустели птичьи скелеты и сапоги по щиколотку, уходили в перо, и было идти тяжело и вязко, будто по мягко проседающему мху.
Но я шел, шел, ослепленный слезами, и не мог проклинать, а молил каким-то полузабытым отрывком из старой молитвы, себя, детей своих, всех людей, таких беззаботных и жестоких: «Боже, милосердия ми воздаждь... и милосердия ми воздаждь... и милосердия...»