Чокан Валиханов родился в орде-зимовке Кунтимес Аман-Карагайского внешнего округа (ныне местность в Сарыкольском районе Костанайской области). Его отец, Чингис Валиханов, был старшим султаном Аман-Карагайского внешнего округа Омской области с 1834 года. При рождении мальчику было дано мусульманское имя Мухаммед-Канафия. Позже придуманное его матерью прозвище Чокан закрепилось как официальное имя. В детстве (1842—1847 гг.) мальчик учился в казахской школе, открытой в орде Кунтимес, где он получил начальные знания казахского, кыпшак-чагатайского, арабского и персидского языков[6]. Будучи сыном старшего султана, Валиханов с детства имел возможность общаться с известными поэтами, акынами и художниками, знакомиться с их творчеством. Вследствие этого у Чокана с ранних лет появилась особая любовь к устному и музыкальному народному творчеству казахов, а также к рисованию.
С самого рождения главным человеком для меня стала мать моей матери Александра Ивановна Петрова. Её я никогда не называл бабушкой – только мамой. Сорокалетняя бабушка взяла на себя бремя материнства – бессонные ночи, борьбу с детскими хворями, большие и маленькие заботы, когда родила, не выходя замуж, дочка Зиночка, из четверых её детей самая любимая, хорошенькая и добрая. А дочери дала возможность заняться устройством личной жизни, что та и смогла сделать. Когда началась война, двадцатидвухлетняя Зиночка, всю жизнь боявшаяся резких слов, вздрагивавшая от громкого голоса, пошла на фронт вместе с мужем, а спустя пять фронтовых лет разделила с ним кочевую жизнь военнослужащего… Я хорошо помню, как она во время своих редких приездов в Москву водила меня, семилетнюю, гулять по заснеженному Замоскворечью. Время от времени останавливалась, наклонялась ко мне и, глядя на меня своими большими голубыми глазами, просила сказать ей: «Мама». Я упорно твердила: «Зина». Когда я повзрослела, тем более не могла называть её мамой. Мне казалось, что это было бы предательством по отношению к Матери. Сейчас, когда столько лет, я, конечно, жалею о тогдашнем своём упрямстве, о том, что так никогда и не назвала мамой родившую меня женщину. Она не могла настаивать, требовать, заявлять о своих правах на дочь и только плакала. Я осталась в доме на Вишняковском, прожила вместе с Матерью до своих тридцати лет и благодарна судьбе за это. В школу мы с Матерью пошли вместе: я стала первоклассницей, а она – членом, а затем и председателем родительского комитета. Мать делала много полезного: она устраивала всякого рода «мероприятия», ходила к родителям нерадивых учеников, добивалась бесплатных завтраков и ботинок для ребят из бедных семей. У многих отцы погибли на фронте, а у некоторых стали жертвами предвоенных репрессий. Наши с Матерью отношения не были сплошной идиллией – случались размолвки, мои капризы и непослушание. Единственным наказанием, которое Мать применяла ко мне в случае моих провинностей, было молчание. Со всеми домочадцами разговаривает, со мной – ни слова. Я лишалась общения, не могла ничем заняться, не в силах была долго терпеть свою изоляцию и «одумывалась». Мать любила читать. В доме было много хороших книг, их покупали, обязательно дарили на праздники. Не учившаяся никогда музыке, она позаботилась о том, чтобы я научилась играть – дома было пианино. А театр? Чаще всего мы ходили в филиал Малого на Ордынке, в наш «придворный», как мы его называли, театр – близко от нашего дома. Я была домашним ребёнком – не ходила в детский сад, не ездила в пионерский лагерь. Первый раз разлучилась ненадолго с Матерью, когда мне было шестнадцать лет. Мать отпустила меня с тётей Шурой на юг, в санаторий. Отвечая на моё посланное из Анапы в Москву письмо (живём с Шурой в разных комнатах, очень жарко, на пляж ходить далеко, еда невкусная и т.д. и т.п.), Мать пишет: «Танюша, дорогая, надо учиться жить так, чтобы видеть хорошее, и тогда будет меньше недовольства, да и жить будет веселее».
Хотя мы хотели гулять, однако мама сказала делать уроки.
Несмотря на то что было очень ветрено, рейс не отменили.
Как ни старайся, задача не решается.