Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз – вышел нос, хватила в другой – вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
Я люблю северный лес за торжественную тишину, которая царит в нём. Особенно хорошо в самом густом ельнике, где-нибудь на дне глубокого лога. Между древесными стволами, обросшими в течение десятилетий седым мхом и узорчатыми лишаями, кое-где проглядывают клочья голубого неба. Свесившиеся лапчатые ветви деревьев кажутся какими-то гигантскими руками. Сказочно-фантастический характер придают картине леса, громадные папоротники, которые топорщатся перистыми листьями. Мягкий желтоватый мох скрадывает малейший звук, и вы точно идете по ковру. Прибавьте к этому слабое освещение, которое падает косыми полосами сверху. Как-то даже немного жутко сделается, когда прямо с солнцепёка войдёшь в густую тень вековых елей. Несмотря на тишину и покой, птицы не любят такого леса и предпочитают держаться в молодых зарослях. В настоящую лесную глушь забираются только белка да пестрый дятел; изредка ухает филин, вдалеке надрывается лесная сирота-кукушка.
