глава восьмая
сыплется, осыпается листва, гнутся, горбятся березы, плачет и улыбается сквозь слезы осень и натрушуе печаль по моему наболевшую душу. уменьшился мир, померк дни мои, а ночи так тревожат, что я просыпаюсь мокрый от слез. мамина рука вытирает их, а голос тихо успокаивает меня:
- не плачь, мишенька, не плачь, милый все люди умирают. вон видишь звезды? - показывает мне на окно, в которое заглядывает кусок просветленного неба. - хорошие же, как из сказки вышли, а также умирают.
- я не хочу, чтобы умирали звезды, - говорю сквозь плач и смотрю, как снова на тот клочок неба воровато наползают тучи.
- многое нам не хочется, мише, а жизнь имеет свой путь: одни ее, а вторые выходят на нее и все надеются чего-то лучшего себе усни, сынок.
я засыпал на руках матери, и в мои сны прибивалась шаткая дорога, на которую уже не выйдут мои деды, и в моих снах звезды, как и осенние листья, как и люди, падали на землю.
учительница повела меня за собой на ту половину класса, где училась вторая группа.
- вот здесь, михаиле, будешь сидеть, - показала мне на трехместную парту. - завтра приходи с ручкой, чернилами, карандашом, а книги я тебе сейчас
домой я не шел, а летел, потому что, во-первых, мог похвастаться, что мама сразу имеет школьника не первой, а второй группы, по- затем нужно было сбегать в лес, - нарвать ягод бузины, надрать дубовой коры, а затем сварить их с ржавчиной, чтобы завтра было то чернила, которыми писали тогда.
учился я хорошо, учился бы, наверное, еще лучше, чтобы было во что обуться. когда похолодало и первый ледок затянул лужи, я мчался в школу, как ошпаренный. наверное, только это научило так бегать, что потом никто в селе не мог перегнать меня, чем я сильно гордился. когда, проснувшись однажды утром, я увидел за окнами снег, все во мне похолодело: как же я теперь пойду в школу? в доме утром сокрушался не только я, но и мои родители. после завтрака папа оделся в кирею1 из грубого самодельного сукна и сказал:
- снег не снег, а учиться надо. пойдем, михаил, в школу, - он взял меня на руки, вгорнув полами мантии, а на голову надел заячью шапку.
- как же ему, горопаси, без сапог? - болезненно мать.
- ничего, - успокоил ее отец. - теперь такое время, не сапоги главное.
- а че?
- теперь главное - свежая рубашка и чистая совесть, - улыбнулся отец. - правда, мише?
- правда, - плотно прижимаюсь к отцу, и мы оба под вздохи матери покинули дом.
по дороге люди удивлялись, что панас на руках несет в школу сына, некоторые школьники на это чудо тыкали пальцами, а я чуть не заплакал и из жалости, и с той радости, что отец не даст мне покинуть науку.
так первые дни зимы папа заносил меня в школу, а после уроков снова заворачивал в плащ и нес домой. к этому привыкли и школьники, и учительница, и я если бы теперь спросили, какую лучшую одежду пришлось мне видеть по всему свету, я, не колеблясь, ответил бы: плащ моего отца. и когда иногда в произведениях или пьесах я встречаю слово «кирея» - ко мне трепетно приближаются самые дорогие дни моего детства.
1. кирея - верхний длинный суконный одежду с капюшоном.
глава девятая
а я взялся писать пьесу. наверное, прочитав эти слова, не один читатель поведет правым или левым плечом и усомнится: почему именно пьесу, а не стихи? на все, как сказал один философ, есть свои причины. были они и на пьесу.
пока я так размышлял над особенностями жанров, в доме все светлее и светлее. вот уже и солнце золотой пальцем постучала в мое окно, а за окном на тепло заворкувалы голуби. пора и в школу.
а мы с любой, взявшись за руки, идем в школу, идем по тем свежих путях, которые остались на мартовской дороге.
и вдруг вверху над моим грустью отозвались тревожные звуки дальних колоколов. мы с любой поднимаем головы к небу, к празднично белых облаков и видим, как прямо из них вылетают лебеди и натрушують на дома, на землю и в душу свою лебединую песню.
и хорошее, и странно, и радостно становится мне, малому, в этом мире
а лебеди летят над моим детством над моей жизнью! .
