объясненивспоминая свои первые классы и милую сердцу учительницу, дорогую анну николаевну, я теперь, когда промчалось столько лет с той счастливой и горькой поры, могу совершенно определенно сказать: наставница наша любила отвлекаться.бывало, среди урока она вдруг упирала кулачок в остренький свой подбородок, глаза ее туманились, взор утопал в поднебесье или проносился сквозь нас, словно за нашими спинами и даже за школьной стеной ей виделось что-то счастливо-ясное, нам, конечно же, непонятное, а ей вот зримое; взгляд ее туманился даже тогда, когда кто-то из нас топтался у доски, крошил мел, кряхтел, шмыгал носом, вопросительно озирался на класс, как бы ища спасения, испрашивая соломинку, за которую можно ухватиться, – и вот вдруг учительница странно затихала, взор ее умягчался, она забывала ответчика у доски, забывала нас, своих учеников, и тихо, как бы про себя и самой себе, изрекала какую-нибудь истину, имевшую все же самое к нам прямое отношение.– конечно, – говорила она, например, словно укоряя сама себя, – я не сумею научить вас рисованию или музыке. но тот, у кого есть божий дар, – тут же успокаивала она себя и нас тоже, – этим даром будет разбужен и никогда больше не уснет.или, зарумянившись, она бормотала себе под нос, опять ни к кому не обращаясь, что-то вроде этого: – если кто-то думает, будто можно пропустить всего лишь один раздел , а потом пойти дальше, он жестоко ошибается. в учении нельзя обманывать самого себя. учителя, может, и обманешь, а вот себя – ни за что.то ли оттого, что слова свои анна николаевна ни к кому из нас конкретно не обращала, то ли оттого, что говорила она сама с собой, взрослым человеком, а только последний осел не понимает, насколько интереснее разговоры взрослых о тебе учительских и родительских нравоучений, то ли все это, вместе взятое, действовало на нас, потому что у анны николаевны был полководческий ум, а хороший полководец, как известно, не возьмет крепость, если станет бить только в лоб, – словом, отвлечения анны николаевны, ее генеральские маневры, задумчивые, в самый неожиданный миг, размышления оказались, на удивление, самыми главными уроками.как учила она нас арифметике, языку, , я, собственно, почти не помню, – потому видно, что это учение стало моими знаниями. а вот правила жизни, которые учительница произносила про себя, остались надолго, если не на век.может быть, пытаясь внушить нам самоуважение, а может, преследуя более простую, но важную цель, подхлестывая наше старание, анна николаевна время от времени повторяла одну важную, видно, истину.– это надо же, – говорила она, – еще какая-то малость – и они получат свидетельство о начальном образовании.действительно, внутри нас раздувались разноцветные воздушные шарики. мы поглядывали, довольные, друг на дружку. надо же, вовка крошкин получит первый в своей жизни документ. и я тоже! и уж, конечно, отличница нинка. всякий в нашем классе может получить – как это – свидетельство об образовании.в ту пору, когда я учился, начальное образование ценилось. после четвертого класса выдавали особую бумагу, и можно было на этом завершить свое учение. правда, никому из нас это правило не подходило, да и анна николаевна поясняла, что закончить надо хотя бы семилетку, но документ о начальном образовании все-таки выдавался, и мы, таким образом, становились вполне грамотными людьми.– вы посмотрите, сколько взрослых имеет только начальное образование! – бормотала анна николаевна. – спросите дома своих матерей, своих бабушек, кто закончил одну только начальную школу, и хорошенько подумайте после этого.мы думали, спрашивали дома и ахали про себя: еще немного, и мы, получалось, догоняли многих своих родных. если не ростом, если не умом, если не знаниями, так образованием мы приближались к равенству с людьми любимыми и уважаемыми.– надо же, – вздыхала анна николаевна, – какой-то год и два месяца! и они получат образование! кому она печалилась? нам? себе? неизвестно. но что-то было в этих причитаниях значительное, серьезное, тревожащее…* * *сразу после весенних каникул в третьем классе, то есть без года и двух месяцев начально образованным человеком, я получил талоны на дополнительное питание.шел уже сорок пятый, наши лупили фрицев почем зря, левитан каждый вечер объявлял по радио новый салют, и в душе моей ранними утрами, в начале не растревоженного жизнью дня, перекрещивались, полыхая, две молнии – предчувствие радости и тревоги за отца. я весь точно напружинился, суеверно отводя глаза от такой убийственно-тягостной возможности потерять отца накануне явного счастья.вот в те дни, а точнее, в первый день после весенних каникул, анна николаевна выдала мне талоны на доппитание. после уроков я должен идти в столовую номер восемь и там пообедать.бесплатные талоны на доппитание нам давали по очереди – на всех сразу не хватало, – и я уже слышал про восьмую столовку.да кто ее не знал, в самом-то деле! угрюмый, протяжный дом этот, пристрой к бывшему монастырю, походил на животину, которая распласталась, прижавшись к земле.
Рассказ Бориса Васильева "Экспонат №..." о судьбе матери, потерявшей сына. Он погиб в Великую Отечественную войну, защищая Москву. Она каждый день перечитывала сама, а когда ослепла, с близких два письма: письмо сына и его друга о гибели сына. И когда дети, желая отличиться в сборе документальных свидетельств о войне, выкрали эти письма, Анна Федотовна в тот же вечер умерла, не пережив стресса. Дети повели себя по отношению к Анне Федотовне подло, жестоко, бесчестно, корыстно, эгоистично, преступно. Они вели себя в разговоре с ней бесцеремонно, неуважительно и бестактно. И пришли с единственной целью - любой ценой завладеть подлинниками писем.
1. 13 октября 1880 2.Саша родился в Одессе, в зажиточной еврейской семье. Отец, Мендель Давидович Гликберг (1852 — 6 сентября 1911)[1], был провизором, разъездным представителем химической фирмы[2] (степень аптекарского Мендель Гликберг получил 16 апреля 1871 года на медицинском факультете Императорского университета Святого Владимира в Киеве[3]). Мать, Марьям Мееровна (также урождённая Гликберг, 1857—?), происходила из купеческой семьи — её брат, купец 2-й гильдии Янкель Меерович (Яков Маркович) Гликберг, был занят в железной скобяной торговле[4][5][6]. Родители поженились 8 июля 1877 года. В семье было пятеро детей — Лидия (1879), Александр (1880), Владимир (1883), Ольга (1885—1893) и Георгий (1893)[7][8]. Семья проживала в доме Семашко (квартира 18) на Ришельевской улице.
Чтобы дать ребёнку возможность поступить в белоцерковскую гимназию, родители крестили его. В гимназии Александр проучился не долго. Мальчик сбежал из дома, стал нищим, по Об его горестной судьбе написали в газете, и житомирский чиновник К. К. Роше, растроганный этой историей, взял мальчика к себе. К. К. Роше, много занимавшийся благотворительностью и любивший поэзию, оказал на Александра большое влияние. 3.С 1901 по 1902 год Александр Гликберг служил рядовым в учебной команде, затем работал в Новоселенской таможне. 1 июня 1904 года в житомирской газете «Волынский вестник» напечатан его «Дневник резонёра» за подписью «Сам по себе».
В 1905 году переехал в Санкт-Петербург, где опубликовал принесшие ему известность сатирические стихи в журналах «Зритель», «Альманах», «Журнал», «Маски», «Леший» и др. Как писал Чуковский: «получив свежий номер журнала, читатель, прежде всего, искал в нём стихи Саши Чёрного». 4.Первое стихотворение под псевдонимом «Саша Чёрный» — сатира «Чепуха», напечатанное 27 ноября 1905 года, привело к закрытию журнала «Зритель». Поэтический сборник «Разные мотивы» был запрещён цензурой. 5.Вернувшись в Петербург в 1908 году, сотрудничал с журналом «Сатирикон». Выпустил сборники стихов «Всем нищим духом», «Невольная дань», «Сатиры». Публиковался в журналах «Современный мир», «Аргус», «Солнце России», «Современник», в газетах «Киевская мысль», «Русская молва», «Одесские новости». Стал известным как детский писатель: книги «Тук-Тук», «Живая азбука» и другие. В годы Первой мировой войны Саша Чёрный служил в 5-й армии рядовым при полевом лазарете и работал как прозаик. На фронте был написан его лирический цикл «Война» 6.Первое знакомство-Берлин, 1923. 8.В 1920 году эмигрировал, жил в Литве, Берлине и Риме, в 1924 году переехал в Париж. Издал сборник прозы «Несерьёзные рассказы» (1928), повесть «Чудесное лето» (1929), детские книги: «Сон профессора Патрашкина» (1924), «Дневник фокса Микки» (1927), «Кошачья санатория» (1928), «Румяная книжка» (1930).
В 1929 году приобрёл участок земли на юге Франции, в местечке Ла Фавьер, построил свой дом, куда приезжали русские писатели, художники, музыканты. 9.Саша Чёрный скончался от сердечного приступа 5 августа 1932 года. Рискуя жизнью, он в тушении пожара на соседней ферме, придя домой, слёг и больше не поднялся. Похоронен на кладбище Лаванду, департамент Вар. В 1978 году на кладбище была установлена памятная доска.
ответ:
объясненивспоминая свои первые классы и милую сердцу учительницу, дорогую анну николаевну, я теперь, когда промчалось столько лет с той счастливой и горькой поры, могу совершенно определенно сказать: наставница наша любила отвлекаться.бывало, среди урока она вдруг упирала кулачок в остренький свой подбородок, глаза ее туманились, взор утопал в поднебесье или проносился сквозь нас, словно за нашими спинами и даже за школьной стеной ей виделось что-то счастливо-ясное, нам, конечно же, непонятное, а ей вот зримое; взгляд ее туманился даже тогда, когда кто-то из нас топтался у доски, крошил мел, кряхтел, шмыгал носом, вопросительно озирался на класс, как бы ища спасения, испрашивая соломинку, за которую можно ухватиться, – и вот вдруг учительница странно затихала, взор ее умягчался, она забывала ответчика у доски, забывала нас, своих учеников, и тихо, как бы про себя и самой себе, изрекала какую-нибудь истину, имевшую все же самое к нам прямое отношение.– конечно, – говорила она, например, словно укоряя сама себя, – я не сумею научить вас рисованию или музыке. но тот, у кого есть божий дар, – тут же успокаивала она себя и нас тоже, – этим даром будет разбужен и никогда больше не уснет.или, зарумянившись, она бормотала себе под нос, опять ни к кому не обращаясь, что-то вроде этого: – если кто-то думает, будто можно пропустить всего лишь один раздел , а потом пойти дальше, он жестоко ошибается. в учении нельзя обманывать самого себя. учителя, может, и обманешь, а вот себя – ни за что.то ли оттого, что слова свои анна николаевна ни к кому из нас конкретно не обращала, то ли оттого, что говорила она сама с собой, взрослым человеком, а только последний осел не понимает, насколько интереснее разговоры взрослых о тебе учительских и родительских нравоучений, то ли все это, вместе взятое, действовало на нас, потому что у анны николаевны был полководческий ум, а хороший полководец, как известно, не возьмет крепость, если станет бить только в лоб, – словом, отвлечения анны николаевны, ее генеральские маневры, задумчивые, в самый неожиданный миг, размышления оказались, на удивление, самыми главными уроками.как учила она нас арифметике, языку, , я, собственно, почти не помню, – потому видно, что это учение стало моими знаниями. а вот правила жизни, которые учительница произносила про себя, остались надолго, если не на век.может быть, пытаясь внушить нам самоуважение, а может, преследуя более простую, но важную цель, подхлестывая наше старание, анна николаевна время от времени повторяла одну важную, видно, истину.– это надо же, – говорила она, – еще какая-то малость – и они получат свидетельство о начальном образовании.действительно, внутри нас раздувались разноцветные воздушные шарики. мы поглядывали, довольные, друг на дружку. надо же, вовка крошкин получит первый в своей жизни документ. и я тоже! и уж, конечно, отличница нинка. всякий в нашем классе может получить – как это – свидетельство об образовании.в ту пору, когда я учился, начальное образование ценилось. после четвертого класса выдавали особую бумагу, и можно было на этом завершить свое учение. правда, никому из нас это правило не подходило, да и анна николаевна поясняла, что закончить надо хотя бы семилетку, но документ о начальном образовании все-таки выдавался, и мы, таким образом, становились вполне грамотными людьми.– вы посмотрите, сколько взрослых имеет только начальное образование! – бормотала анна николаевна. – спросите дома своих матерей, своих бабушек, кто закончил одну только начальную школу, и хорошенько подумайте после этого.мы думали, спрашивали дома и ахали про себя: еще немного, и мы, получалось, догоняли многих своих родных. если не ростом, если не умом, если не знаниями, так образованием мы приближались к равенству с людьми любимыми и уважаемыми.– надо же, – вздыхала анна николаевна, – какой-то год и два месяца! и они получат образование! кому она печалилась? нам? себе? неизвестно. но что-то было в этих причитаниях значительное, серьезное, тревожащее…* * *сразу после весенних каникул в третьем классе, то есть без года и двух месяцев начально образованным человеком, я получил талоны на дополнительное питание.шел уже сорок пятый, наши лупили фрицев почем зря, левитан каждый вечер объявлял по радио новый салют, и в душе моей ранними утрами, в начале не растревоженного жизнью дня, перекрещивались, полыхая, две молнии – предчувствие радости и тревоги за отца. я весь точно напружинился, суеверно отводя глаза от такой убийственно-тягостной возможности потерять отца накануне явного счастья.вот в те дни, а точнее, в первый день после весенних каникул, анна николаевна выдала мне талоны на доппитание. после уроков я должен идти в столовую номер восемь и там пообедать.бесплатные талоны на доппитание нам давали по очереди – на всех сразу не хватало, – и я уже слышал про восьмую столовку.да кто ее не знал, в самом-то деле! угрюмый, протяжный дом этот, пристрой к бывшему монастырю, походил на животину, которая распласталась, прижавшись к земле.