Вот парадный подъезд. По торжественным дням, Одержимый холопским недугом, Целый город с каким-то испугом Подъезжает к заветным дверям; Записав свое имя и званье, Разъезжаются гости домой, Так глубоко довольны собой, Что подумаешь - в том их призванье! А в обычные дни этот пышный подъезд Осаждают убогие лица: Прожектеры, искатели мест, И преклонный старик, и вдовица. От него и к нему то и знай по утрам Всё курьеры с бумагами скачут. Возвращаясь, иной напевает "трам-трам", А иные просители плачут. Раз я видел, сюда мужики подошли, Деревенские русские люди на церковь и стали вдали, Свесив русые головы к груди; Показался швейцар. "Допусти",- говорят С выраженьем надежды и муки. Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд! Загорелые лица и руки, Армячишка худой на плечах, По котомке на спинах согнутых, Крест на шее и кровь на ногах, В самодельные лапти обутых (Знать, брели-то долгонько они Из каких-нибудь дальних губерний). Кто-то крикнул швейцару: "Гони! Наш не любит оборванной черни!" И захлопнулась дверь. Постояв, Развязали кошли пилигримы, Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв, И пошли они, солнцем палимы, Повторяя: "Суди его бог!", Разводя безнадежно руками, И, покуда я видеть их мог, С непокрытыми шли головами... А владелец роскошных палат Еще сном был глубоким объят... Ты, считающий жизнью завидною Упоение лестью бесстыдною, Волокитство, обжорство, игру, Пробудись! Есть еще наслаждение: Вороти их! в тебе их Но счастливые глухи к добру... Не страшат тебя громы небесные, А земные ты держишь в руках, И несут эти люди безвестные Неисходное горе в сердцах.
Повесть целиком посвящена отношениям между взрослыми (педагогами, родителями) и детьми.
Прелестная притча о том, что наши личные ангелы отдыхают, когда мы заняты полезным делом, и могут в это время другим людям . Но слово отдыхают обозначает здесь не бездельничают, а совсем другое: отвлекаются, переключаются на другую работу. Повествование ведется от лица двух героинь: учительницы начальных классов Маргариты Семеновны (Марсём) и её ученицы Алины. "… дети голодают не только в Африке, но и в наших широтах. А именно – в школе. Им не хватает пищи для внутренней жизни… Только напряженная внутренняя жизнь, считала Марсём, со временем превращает детей в писателей и художников, делает их нервами человечества".
И Марсём даёт пищу душам учеников, доверяя им своё тайное знание.
А начинается повесть так: "Всё могло сложиться по-другому, если бы у меня был папа". В этом отношении тут сплошное дежавю: папы нет у маленькой Алины, её подруги Наташки; их любимая учительница Марсём и её подруга Лерка тоже в детстве лишились пап из-за развода родителей; без отцов остались Йон, Матвей и Леша Кравчик.
Марсём пишет в дневнике, что хорошо бы развесить лозунги: "Берегите пап. Они - друзья человека! " Или "Исчезновение папы обедняет окрестную фауну и вредит здоровью. Особенно – здоровью мелких человеческих существ".
Ей, как и многим её ученикам, не хватает в жизни надежной опоры: моральной и физической – об этом просто кричит её дневник. Может, поэтому она повесила в классе портрет Януша Корчака – как символ веры и любви. И когда в классе назревает кризис, учительница зовёт на своих друзей-мужчин, которые вовлекают детей в страшную сказку. Ребята сражаются со злом изо всех своих детских сил, и наступает, вроде бы, счастливый конец. "Мы тут с вами насовершали подвигов и теперь знаем, что на это. И если нам в будущем захочется сделать какую-нибудь гадость – а нам захочется! – надо бы про этот опыт вспомнить. Он куда-нибудь вырулить. В какую-нибудь нужную сторону".
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;
Записав свое имя и званье,
Разъезжаются гости домой,
Так глубоко довольны собой,
Что подумаешь - в том их призванье!
А в обычные дни этот пышный подъезд
Осаждают убогие лица:
Прожектеры, искатели мест,
И преклонный старик, и вдовица.
От него и к нему то и знай по утрам
Всё курьеры с бумагами скачут.
Возвращаясь, иной напевает "трам-трам",
А иные просители плачут.
Раз я видел, сюда мужики подошли,
Деревенские русские люди на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к груди;
Показался швейцар. "Допусти",- говорят
С выраженьем надежды и муки.
Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд!
Загорелые лица и руки,
Армячишка худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых
(Знать, брели-то долгонько они
Из каких-нибудь дальних губерний).
Кто-то крикнул швейцару: "Гони!
Наш не любит оборванной черни!"
И захлопнулась дверь. Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: "Суди его бог!",
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами...
А владелец роскошных палат
Еще сном был глубоким объят...
Ты, считающий жизнью завидною
Упоение лестью бесстыдною,
Волокитство, обжорство, игру,
Пробудись! Есть еще наслаждение:
Вороти их! в тебе их Но счастливые глухи к добру...
Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,
И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.