27 января 1837 года произошла дуэль Пушкина с Дантесом. Пушкин был смертельно ранен. Весть о смерти великого поэта быстро разнеслась по Петербургу. Это известие буквально потрясло Лермонтова. Он немедленно откликнулся стихотворением «Смерть поэта». Стихотворение в первоначальном виде заканчивалось словами: «и на устах его печать». Но через несколько дней Лермонтов узнал, что в придворном и светском кругу по-прежнему злословят о Пушкине, во всём винят самого поэта и оправдывают Дантеса. Услышав об этом, Лермонтов приписал к стихотворению ещё 16 строк, в которых излил всё своё негодование против подлинных виновников смерти великого русского поэта. Эти строки обвиняли в убийстве Пушкина придворные и светские круги. Стихотворение в тысячах списков быстро распространилось по Петербургу, а затем и по всей России.
Стихи Лермонтова волновали читателей как своим содержанием, так и могучей силой художественного слова нового поэта. В Лермонтове увидели достойного наследника убитого Пушкина.
Кто-то по городской почте отправил полный текст стихотворения «Смерть поэта» царю с надписью: «Призыв к революции».
20 февраля Лермонтов был арестован, а через неделю переведён в армейский Нижегородский драгунский полк, который в то время стоял на Кавказе, где шла война с горцами.
Посылая Лермонтова под пули, царь надеялся, что поэт не вернётся в столицу. Но участвовать в боях Лермонтову на этот раз не пришлось. Сначала болезнь задержала его в Пятигорске, затем он долго добирался до полка, который стоял в Тифлисе. В Пятигорске Лермонтов познакомился с Белинским, а в Ставрополе и Тифлисе — с декабристами и подружился с одним из них — поэтом А. И. Одоевским, автором ответного стихотворения на послание «В Сибирь» Пушкина.
На Кавказе Лермонтов закончил «Песню про купца Калашникова», подготовил материалы для «Мцыри» и «Героя нашего времени», создал ряд прекрасных лирических стихотворений.
Первая ссылка была непродолжительна. Царь согласился удовлетворить Арсеньевой, поддержанное Жуковским, о возвращении Лермонтова. Лермонтов был переведён в полк, стоявший в Новгороде. Он прибыл туда в феврале 1838 года. Между тем Арсеньева не прекращала своих хлопот. В апреле она добилась полного прощения Лермонтова и возвращения его в гвардейский полк.
Но вот однажды ниже по Ангаре начинают строить плотину для электростанции, и становится ясно, что многие окрестные деревни, и в первую очередь островная Матёра, будут затоплены. «Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой и места потом не показать, где там селились люди. Придётся переезжать». Немногочисленное население Матёры и те, кто связан с городом, имеет там родню, и те, кто никак с ним не связан, думают о «конце света». Никакие уговоры, объяснения и призывы к здравому смыслу не могут заставить людей с лёгкостью покинуть обжитое место. Тут и память о предках (кладбище), и привычные и удобные стены, и привычный образ жизни, который, как варежку с руки, не снимешь. Все, что позарез было нужно здесь, в городе не понадобится. «Ухваты, сковородники, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны, щипцы, кросна... А ещё: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырёх топоров брали только один), точило, железна печка, тележка, санки... А ещё: капканы, петли, плетёные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи снасти, всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это? Что сердце казнить?» Конечно, в городе есть холодная, горячая вода, но неудобств столько, что не пересчитать, а главное, с непривычки, должно быть, станет очень тоскливо. Лёгкий воздух, просторы, шум Ангары, чаепития из самоваров, неторопливые беседы за длинным столом — замены этому нет. А похоронить в памяти — это не то, что похоронить в земле. Те, кто меньше других торопился покинуть Матёру, слабые, одинокие старухи, становятся свидетелями того, как деревню с одного конца поджигают. «Как никогда неподвижные лица старух при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные уродливые тени подпрыгивали и извивались». В данной ситуации «люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном событии, сколько бы ни было вместе народу, каждый старается, никого не замечая, оставаться один — легче потом освободиться от стыда. В душе им было нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем, когда ещё можно было избу — не к чему и пытаться. То же самое будет и с другими избами». Когда после пожара бабы судят да рядят, нарочно ли случился такой огонь или невзначай, то мнение складывается: невзначай. Никому не хочется поверить в такое сумасбродство, что хороший («христовенький») дом сам хозяин и поджёг. Расставаясь со своей избой, Дарья не только подметает и прибирает её, но и белит, как на будущую счастливую жизнь. Страшно огорчается она, что где-то забыла подмазать. Настасья беспокоится о сбежавшей кошке, с которой в транспорт не пустят, и просит Дарью её подкормить, не думая о том, что скоро и соседка отсюда отправится совсем. И кошки, и собаки, и каждый предмет, и избы, и вся деревня как живые для тех, кто в них всю жизнь от рождения прожил. А раз приходится уезжать, то нужно все прибрать, как убирают для проводов на тот свет покойника. И хотя ритуалы и церковь для поколения Дарьи и Настасьи существуют раздельно, обряды не забыты и существуют в душах святых и непорочных.