Відповідь:
Берендеево царство можно считать моделью идеального государства. Его правитель, царь Берендей, заботится о том, чтобы люди жили в мире и достатке, но по строгим правилам, руководствуясь законами чести, совести и любви, стараются не разгневать богов. И в работу, и в развлечения берендеи вкладывают всю душу. Народ пляшет и трудится. Эти пляски символизируют жизненную силу и энергию. Но есть такие, что «воруют понемногу», но воришек никто не ловит, потому что зла от них немного - всё плохое вернётся бумерангом. Берендеи ценят красоту во всём: в природе, отношениях и людях. Здесь умеют ценить любовь и преданность, поэтому живут счастливо. Нормы и обычаи Берендеева царства соблюдаются неукоснительно, за нарушение грозит изгнание.
Пояснення:
(текст не скопирован)
Попробуем теперь подойти к фетовскому пониманию существа цыганского пения со стороны «природы музыки». Как мы помним, музыка для Фета — это единственное искусство, которое передает мысли и чувства не в раздельности, а в нерасторжимом единстве — «разом», «каскадом». Если мы теперь (вслед за исследовательницей Фета Н. Мышьяковой) обратимся к одному из еамых глубоких трактатов о «музыкальной предметности» — к книге А.Лосева «Музыка как предмет логики», то найдем там как бы прямые комментарии к «музыкальной интуиции» Фета. Прежде всего, это размышление о том, что музыка хранит в себе тайну о некой первоначальной связанности и слитости всех, самых противоположных, вещей и явлений мира: «...музыка изображает не предметы, но ту их сущность, где все они слиты, где нет ничего одного вне другого... ибо добро в музыке слито со злом, горесть с причиной горести, счастье с причиной счастья, и даже сами горесть и счастье слиты до полной нераздельности... в особенности разительна слитость в музыке страдания и наслаждения». Именно о таком, мучительно-сладком, переживании музыки как нераздельной слиянности всех противоположных человеческих чувств и говорил всю свою жизнь Фет в стихах и прозе; а острее всего переживал он это, слушая цыганское пение. Данная у А. Лосева характеристика музыкального бытия, по словам того же автора, весьма близко напоминает «концепцию душевной жизни и ее стихию... Музыка оказывается интимнейшим и наиболее адекватным выражением стихии душевной жизни...» Музыка и душа!—как тут не вспомнить одно замечательное выражение Фета, в котором всего два слова, но которое охватывает весь смысл того, чем была для этого поэта музыка: однажды в письме к Л. Толстому Фет, в очередной раз сокрушаясь, что в словах ничего передать нельзя, написал: «Все понимается музыкой груди» (выделено мной.— А. Т.). «Музыкальность» Фета — это и есть мучительная и сладкая «музыка груди», которая «высказывается» в песне (лирическом стихотворении) и, освобожденная, ищет сердечную струну слушателя, чтобы исторгнуть из нее ответный звук. Такое понимание музыки у Фета сложилось прежде всего под воздействием цыганского пения, расцветшего так ярко в русской жизни века. Фет имел вполне реальный опыт общения с московскими цыганами: в студенческие годы он влюбился в молодую цыганку из Зубовского трактира: Перестань, не пой, довольно! С каждым звуком яд любви Льется в душу своевольно И горит мятежно-больно В разволнованной крови. Эта история закончилась, конечно, расставанием, но оставила глубокий след в душе поэта: Снова слышу голос твой, Слышу и бледнею: Расставался как с душой С красотой твоею! Между этими двумя стихотворениями — вся история «цыганской любви Фета в атмосфере цыганского пения, когда молодой поэт постигал неотразимую силу «голоса страсти», высказанного на языке песни, — то, что потом столько раз прозвучит в его Злая песнь! Как больно возмутила Ты дыханьем душу мне до дна! До зари в груди дрожала, ныла Эта песня — эта песнь одна. И поющим отдаваться звукам Было слаще обаянья сна... Упоминавшийся выше рассказ «Кактус», в котором поэт рассказал о своем переживании цыганского пения, в целом представляет собой, как уже говорилось, своего рода мировоззренческий трактат Фета. Это обстоятельство прежде всего дает нам основание полагать, что в цыганском пении Фет улавливал какие-то глубочайшие корни особого мирочувствия. И если цыганская песня имела такую власть над Душой поэта, то мы не можем не задаться вопросом, какую роль сыграла «цыганская стихия» в становлении его мировоззрения? В молодые годы Фет имел возможность близко сойтись с цыганами и узнать не только их песни, но их быт, их натуру, их мироощущение. Позже, в одной из своих статей, Фет обронил заметшие, что в русской поэзии достовернее всех — без идеализации, но зато глубоко — сказано о существе «цыганского начала» у Полежаева и Стихотворении «Цыганка»: «Вьются локоны небрежно По нагим И плечам, Искры наглости мятежно Разбежались по очам... Льются сладостные речи У бесстыдной с языка» — это одна сторона и портрете «коварной цыганки». Но есть и другая — поэт видит в ней дочь свободы и весны», «ненавистницу печали, Друга радостного дин . Вот эти последние черты и составляют тот совершенно новый смысл «цыганского начала» у Полежаева, который, очевидно, и был так важен самому Фету в его студенческие годы (когда он впервые узнал полежаевское стихотворение). Кажется, что молодая цыганка, самое существо которой в том, что она «дочь свободы и весны» и друг радостного дня», вполне могла бы быть адресатом стихотворения) Я пришел к тебе с приветом...»!
